Эстебан расхаживает по комнате, нервно потирает руки и достает из кармана рубашки пачку сигарет.

– Можно? – спрашивает он, и Элена отрицательно качает головой.

– В гостинице нельзя курить.

Эстебан возвращает пачку в карман и делает еще несколько шагов по кабинету.

– Элена, послушай, не говори никому то, что я тебе открою. Когда я осматривал тела убитых девушек, меня прервали двое агентов и не дали закончить процедуру. Должно быть, здесь замешан кто-то из правительства или крупного бизнеса, влиятельные люди из города или штата. То же самое было пару лет назад, когда привезли тело парня, которого перед смертью изнасиловали и пытали, помнишь?

Элена качает головой, нетерпеливо барабаня пальцами по столу.

– Виновником тогда оказался сын какого-то министра. Его отправили за границу. Родственники погибшего просили честного правосудия, но распоряжением губернатора дело закрыли. Думаю, убийцу девушек не будут искать, потому что они уже знают, кто это. Я разведаю насчет фотографий и скажу, если что-нибудь найду.

Они выходят из комнаты и молча идут к главным дверям, погруженные в свои мысли.

– Спасибо. – Элена прижимается щекой к щеке Эстебана и запечатлевает воздушный поцелуй. Наблюдая, как он садится в машину, она застегивает цепочку на шее, и медальон ложится ей на грудь.

Рассказывая о себе, я не хотел бы надевать венец мученика. В детстве мне нравилось представлять себя отважным героем романов. Я пристрастился к приключенческим книгам, читал Эмилио Сальгари, Стивенсона, Марка Твена. Мечтал быть принцем Сандоканом[12], графом Монте-Кристо, Эрролом Флинном из экранизации «Капитана Блада». Погружаясь в истории, я забывал, что ходил по городу с пакетами человеческих зародышей, воображал, что занимаюсь чем-то другим, лгал самому себе. Со временем ложь станет для меня образом жизни, я превращусь в профессионального лжеца, в писателя.

Сегодня утром я навестил Хулиана, чтобы уточнить некоторые воспоминания. У него иной взгляд на события прошлого. Абсолютной правды о том, каким было наше детство, не существует. Память обманчива. Мы сочиняем свою жизнь, поэтому я и люблю художественную литературу.

Жизнь – это огромная пустота, которую мы пытаемся заполнить и осознать, пока однажды, без предупреждения, нас не настигает смерть, и уже ничто не имеет значения: ни то, как ты жил, ни то, чем занимался, ни то, что помнишь.

В начале сентября 1940 года мне было четырнадцать лет и я разработал план, как сдать родителей полиции. В моем воображении он казался идеальным; на практике у него имелись недостатки. Я стал избавляться от пакетов все ближе к дому, квартал за кварталом, в надежде возбудить подозрения.

Я только что выплеснул ведро в канализацию, когда раздался стук в дверь. Фелиситас занималась пациенткой, Эухенией Флорес. Я побежал оставить ведро рядом с чаном для стирки, чтобы потом ополоснуть.

В дверь снова постучали. Мать сняла окровавленный халат и вышла, не заперев комнату на ключ: женщина потеряла слишком много крови и Фелиситас не смогла ее разбудить.

Не знаю, сколько женщин погибло в нашем доме. Вероятно, не одна, так как методы и навыки моей матери вряд ли годились для чрезвычайных ситуаций и непредвиденных обстоятельств.

Фелиситас вымыла руки, пригладила волосы и направилась к входной двери.

Опередив ее, я открыл и вздрогнул при виде двух полицейских.

– Да?

– Родители дома? Мы хотели бы задать несколько вопросов.

Я кивнул. «Пакеты, – пронеслось у меня в голове. – Они здесь из-за пакетов».

Мужчины последовали за мной в прихожую, где мать, не выказывая беспокойства, поприветствовала их.

– Сеньора, мы пришли задать вам несколько вопросов по поводу сообщения о найденном в квартале отсюда пакете со странным содержимым.

– Странным?..

– Не хотим вас пугать, – продолжил второй офицер. – Речь о человеческих останках, точнее – эмбрионах.

– Боже!

Зажав рот руками, Фелиситас опустилась на один из двух стульев, где женщины каждый день ждали своей очереди. Мать заметно разволновалась: она была уверена, что пакеты выбрасываются далеко от дома.

– Моя мама… – начал я, но слова застряли во рту. – Она…

– У моей жены больное сердце, ваш визит ее встревожил, – перебил отец.

– Мама, с тобой все в порядке? Тебе плохо? – спросил Хулиан. Я не заметил, когда он появился. Брат заговорил, пытаясь выгородить Фелиситас, и его поведение окончательно превратило нас в сообщников детоубийц.

Извинившись, офицеры попросили связаться с ними, если увидим поблизости что-нибудь необычное. Мы с отцом и Хулианом проводили их до двери, а затем отец конвоировал меня с братом назад. Фелиситас с криками набросилась на нас, размахивая лопатой, которой закапывали останки. Карлос Конде возвышался за спиной жены.

– Недоумки! Где я велела оставлять пакеты?

Хулиан толкнул меня, спасая от материнского удара, и мы оба упали. Затем, вскочив на ноги, кинулись к себе в комнату, хотя правильнее было бы выбежать на улицу вслед за полицейскими.

Отец предотвратил побег, схватив меня за шиворот. Хулиан из-за хромоты и боли в ноге не мог быстро передвигаться. Мать снова замахнулась лопатой и на этот раз глубоко порезала мне правую руку. В ответ я пнул Фелиситас. В четырнадцать лет я был выше ее как минимум на десять сантиметров – выше и сильнее, – но чувствовал себя беспомощным карликом.

От удара она упала. Я стряхнул отцовскую хватку. Хулиан кинулся за спасением в тот самый чулан, где его заперли несколько лет назад. Сцена повторялась. Я не успел добежать до входной двери: отец огрел меня лопатой по спине, оставив порез в форме полумесяца на правой лопатке, и я растянулся на полу лицом вниз.

– Нет, Хулиан! – услышал я крик Исабель и потерял сознание.

Очнувшись, я с трудом сообразил, что лежу щекой в липкой луже крови, натекшей с головы.

Помню только размытые образы.

Из комнаты, где Фелиситас принимала пациенток, вышла женщина. Родителей поблизости не было. Отец рассек Хулиану лоб той же лопатой.

– Отвезите нас в больницу, – потребовала Исабель у женщины. Позже мы узнаем ее имя – Эухения Флорес.

Эухения Флорес едва держалась на ногах. Мы сели в ее машину, и водитель отвез нас в больницу Хуареса, где нам обработали раны, а ей спасли жизнь.

Женщина взяла на себя расходы на наше лечение. Покинув больницу, мы с Хулианом отправились в комнату Исабель в одном из коммунальных домов на Калье-де-Месонес.

Среда, 4 сентября 1985 г.

18:33

Элена Гальван отхлебывает кофе из чашки, наблюдая за полетом ласточки, которая садится на высоковольтный кабель. Картинка напоминает нотные линейки. Сделав еще один глоток, она возвращается мыслями в материнскую спальню и ставит чашку на стол, где соседствуют лекарства, шкатулка, пепельница и фарфоровая статуэтка от «Льядро» с отбитыми руками. Элена подходит к матери и гладит ее по волосам, пока Консуэло кормит свою сестру-близняшку.

– Тетя, только представь: Эстебан сказал, что убийства девушек, возможно, не будут расследовать. Он не исключает, что замешана какая-то важная шишка, – говорит Элена шепотом, чтобы не разволновать Соледад.

Консуэло овдовела через год после свадьбы и не вышла замуж снова. Она вернулась в родительский дом, где тогда жила Соледад с детьми и первым мужем, и стала няней и второй матерью для племянников. Перед тем как войти в спальню матери, которую не видела со дня смерти Игнасио, Элена вытерла слезы и теперь старается не раскиснуть; она чувствует себя хрупкой, будто сахарной.

– Эстебану не следовало говорить тебе такие вещи, наверняка это полицейская тайна и он подвергает тебя опасности. – Консуэло кормит супом Соледад, устремившую взор в точку между стеной и пустым местом. Она открывает сестре рот, заводит в него ложку зеленой кашицы, затем массирует щеки, помогая сглотнуть. – Как думаешь, может, вставить трубку ей в желудок? Врач сказал, такое возможно.