Заперевшись в комнате писателя, Элена села на кровать и стала перелистывать страницы лежавшей на постели красной тетради. Игнасио всегда писал в одинаковых красных тетрадях, священных для него. Никому не дозволялось вторгаться на расчерченную мелкой клеткой территорию, в дебри убористого почерка, похожего на зашифрованное послание. Он ничего не зачеркивал и не вымарывал. Элена встала с кровати, потянулась за ручкой на столе и совершила грех вторжения в святая святых:

Засранец.

Идиот.

Где ты?

Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.

Она оскорбляла его на бумаге, пока не уснула за столом. Поздно ночью Элена вышла в мятой одежде и с растрепанными волосами, чтобы узнать про Игнасио. «Не звонил? Не вернулся?» – спросила она у ночного охранника, но тот лишь пожал плечами. Остаток ночи Элена провела без сна и на следующий день снова занялась работой в гостинице, однако не переставала думать об Игнасио. На звонки домой в столицу (вдруг он там?) никто не ответил. Элена объехала улицы города в надежде найти машину писателя, позвонила в Красный Крест, в больницу, в полицию.

Было восемь двадцать шесть вечера (она точно знает время, потому что сверялась с часами в среднем трижды за минуту), когда прибежала Консуэло, сестра-близняшка ее матери, крича, что им нужно ехать в больницу: Хосе Мария, ее отчим, попал в аварию. Элена едва успела захватить сумку.

– А если позвонит Игнасио? Я не могу уехать. – Она в нерешительности замерла на пороге.

– Ты в своем уме? – поторопила Консуэло, выхватывая у нее ключи от машины.

В городской больнице их принял дежурный врач и объяснил, что Хосе Мария в операционной с внутренним кровотечением.

– Он умрет? – спросила Консуэло.

Врач, молодой парень, недавно окончивший университет, замялся с ответом.

– Он в очень тяжелом состоянии, но жив. Сопровождавший его мужчина погиб.

– Кто с ним был?

– Я не знаю. Сюда же привезли водителя другой машины, совсем еще юнца.

– Элена, – раздалось у нее за спиной.

Обернувшись, женщина увидела Эстебана дель Валье, друга детства; это она познакомила его с Игнасио, когда тот изъявил желание поговорить с судмедэкспертом.

– Что ты здесь делаешь?

– Нам сообщили, что Хосе Мария попал в аварию, мы только приехали. Кажется, он в очень тяжелом состоянии. – Приблизив лицо к щеке Эстебана для приветствия, она уловила запах формальдегида, въевшийся в его одежду и кожу, ставший неотъемлемой частью его личности.

– Игнасио у меня, – прервал он.

– У тебя? Что он здесь делает? Я весь день его ищу.

Элена быстрым шагом направилась к моргу. Она знала дорогу, потому что однажды сопровождала Игнасио: тот приходил к Эстебану уточнить описание мертвого персонажа в книге, над которой тогда работал. В нарушение всех правил, больничных и своих собственных, Эстебан позволил им присутствовать во время процедуры. Игнасио поспорил с Эленой, что она не протянет здесь и пяти минут. Элена подошла к покойнику и поставила хладнокровный и окончательный диагноз: «Он словно из воска». Это была не первая ее встреча со смертью: она не рассказывала Игнасио, что в возрасте десяти лет нашла в поле своего деда, умершего от сердечного приступа. Годы спустя Элена несколько бесконечных минут глядела на труп брата Альберто, проигравшего битву с врожденными увечьями. Мертвец, к которому она не испытывала эмоциональной привязанности, вызвал у нее сильное любопытство. Однако само место, холод, следы крови, бело-зеленая мозаика, ощущение пребывания в склепе были невыносимы. В тот момент она осознала свою бренность, словно смерть близких преисполняла ее лишь грустью, тогда как незнакомый, чужой покойник заговорил с ней о конце жизни. «Мы приходим в этот мир, чтобы состариться и умереть, вот и все», – подумала Элена. От этой мысли свело живот, тошнота переросла в паническую атаку. Ей было так плохо, что Игнасио оставил насмешки при себе и весь день ее успокаивал.

– Что Игнасио понадобилось у тебя? – спросила Элена, когда Эстебан ее догнал.

Мужчина перегородил ей путь, взял за плечи и очень медленно сказал:

– Игнасио умер. Он был с Хосе Марией в машине.

– Игнасио? Нет, не может быть! Наверное, ты его с кем-то спутал.

– Это Игнасио. Я не ожидал встретить тебя здесь, как раз поднялся, чтобы позвонить из приемной, – не хотел говорить с аппарата в морге. Я собирался начать… процедуру, когда подумал, что, возможно, ты не знаешь о его смерти. И тут услышал твой голос.

– Я хочу его увидеть.

– Нельзя, это запрещено.

– Я хочу его видеть, Эстебан. Мне нужно увидеть его.

Теперь, наконец оторвавшись от зеркала, Элена возвращается в постель, берет красную тетрадь Игнасио, с которой не расстается уже сутки, находя в ней успокоение, и пишет:

Никогда не думала увидеть на железном столе твое тело, твой труп, тебя и в то же время совсем не тебя. Голого, распухшего, израненного, изуродованного, безучастного и такого мертвого.

Я отвечала на вопросы и заполняла бумаги в больнице, пока не явилась твоя бывшая жена с детьми. Эстебан позвонил им, сказал, что должен известить детей: хотя они и не были близки с отцом, следовало сообщить им о твоей смерти. Я так ушла в себя, что не сразу поняла, о ком речь, пока один из них не назвал твое имя. Я сидела на пластиковом стуле, превратившись в простого зрителя, в свидетеля хождений туда-сюда твоих детей, преувеличенных и нелепых рыданий твоей бывшей, соболезнований, которые доставались ей. Во мне нарастал гнев, оттесняя печаль. Ты был моим покойником все то время, пока она ехала двести сорок пять километров из Мехико. Когда тело отдали, они повезли тебя на катафалке в Мехико, а я осталась здесь и на следующий день решила отправиться в столицу. Они забрали тебя, твое тело, и никто не объяснил мне куда; я тоже не спросила, не смогла этого сделать, чувствовала себя чужой. Ты принадлежал им, а не мне. После того как твоя семья уехала, Эстебан сообщил мне о похоронном бюро, куда тебя отвезут, но не захотел меня сопровождать.

Кем я была в твоей жизни? Любовницей на полгода – на каждый приезд? Что мне осталось от тебя? Возможно, только эта тетрадь. Проклятие. Меня без церемоний оттерли в сторону. Я сама отошла, не чувствуя себя вправе что-то требовать.

Во время отпевания в похоронном бюро твоя бывшая сидела перед гробом между двумя вашими детьми. Я избегала думать о ней все те годы, что мы были вместе, и почти убедила себя в ее отсутствии. Она так рыдала и икала, что священнику пришлось возвысить голос, чтобы перекричать ее всхлипы. Она любит привлекать внимание. Не понимаю женщин, которые, как она, не закрашивают седину. Не знаю, то ли они делают это из лени, то ли избегают химии, то ли восстают против системы, обязывающей женщин всегда быть молодыми, то ли они хиппи и не следят за собой или предпочитают тратить деньги на другие вещи. Я стояла у колонны, скрытая стеной людей в черном. Пришло много журналистов и творческой богемы всех мастей, актрис и актеров из твоих фильмов, художников, монтажеров, скульпторов и, конечно же, писателей. Я была незнакомкой и, возможно, единственной, кто расскажет тебе, как прошли твои похороны. Имеет ли это значение сейчас?

Священник утверждал, что знает тебя много-много лет. Я никогда не узнаю и не знала; мое место здесь, в параллельной вселенной, где ты жил шесть месяцев в году, более чем в двухстах километрах от мира, в котором я чужая. Если честно, я стараюсь сдерживаться, хотя, возможно, теперь у тебя есть доступ к моим мыслям и ты знаешь, что я в ярости.

Ублюдок. Ты ублюдок. Ты и Хосе Мария. Что ты с ним делал?

Во время отпевания твоя бывшая сморкалась так, что было слышно отовсюду, а потом совала грязные платки в лифчик. Один из ваших сыновей гладил ее по растрепанным волосам почти всю церемонию, прервавшись только на «Отче наш», когда взял ее за руку.

Нет.

Вру.

Она не уродина. Она не сморкалась и не держала носовые платки в лифчике. Правда в том, что она не плакала и сохраняла невозмутимость на протяжении всей церемонии. Священник мог говорить, не повышая голоса. Да, она не закрашивает седину и мне не нравится ее стрижка, все верно. Теперь ты знаешь. Это я плакала. Я была вдовой, а не та, которая не пролила по тебе ни слезинки.