Она понимала, почему мужчины не нападают на нее, они трусливы и не хотят отвечать за это в суде и сидеть в тюрьмах. Но стоит ей только расслабиться, а им найти удобное тихое место, как, наверняка, любой из них не упустит своего момента.

– Вон, как смотрит, глазищами своими, – думала она провожая пожилого сантехника взглядом. – И этот, даром что из налоговой, а схватит, так схватит, кобель!

Утром она обнаруживала, что подушка ее вся мокра от слез, и ненависть к мужскому полу только укрепилась. Она убирала Книгу в тумбочку и, позавтракав диетическими хлопьями, решительно шла на работу. Все дни ее были однообразными и по-своему тревожными. Ощущение близкой беды не отпускало ее ни на миг.

Но однажды ей повезло. В своем почтовом ящике она обнаружила повестку в городской суд. Ее, как самую сознательную гражданку города, приглашали быть присяжной на судебных разбирательствах.

В глазах ее засветилась надежда, а в сердце затрепетал огонек мщения. Она даже не пошла в тот день на работу. Со словами, «ну, теперь вы держитесь», она тщательно подготовилась, взяла паспорт и пошла к зданию Городского Суда.

Ее жизнь, наконец, обрела смысл.

Лицо

Серафима Карловна была строга и лишена сантиментов. Но об этом никто не знал. С самого детства она обладала одним уникальным свойством, которое очень помогало ей по жизни. Лицом.

Лицо ее было добродушно и доброжелательно. Такому лицу хотелось рассказывать и рассказывать. Хотелось доверить свои самые сокровенные мысли. Однажды одна аферистка, получившая срок за мошенничество, сказала, что «с вашим лицом на вокзале нужно работать, чемоданы сторожить. С таким лицом вам всякий поверит».

Но лицо было только лицом, а вот природная мимика, идущая вразрез с привычными для обычных людей выражениями, была у нее начисто перепутана. В этом и была ее особенность. Когда Серафима Карловна злилась, или сердилась на кого-то, а надо сказать, что сердилась она постоянно, лицо ее принимало самое благодушное выражение. А уж когда она была в ярости или кого-то ненавидела, лицо начинало светиться любовью и счастьем.

Словно Ангел господень, когда раздавал по капельке новорожденным котятам природное чувство эмпатии, чтоб они выжили в этом жестоком мире, ошибся и случайно вылил полведра волшебной амброзии на новорожденную Серафиму. Поэтому выражение ее лица шло вразрез с ее истинными чувствами, и окружающие с удивлением говорили промеж собой: – Как же она любит этих негодяев и отщепенцев. Наверное, святая!

Об этой ее физической особенности знал только один человек на Земле, ее ребенок, Стёпа. Плод ее девичьей ошибки, совершенной в юном возрасте. Обладая и манипулируя этим тайным, сокровенным знанием, он сумел полностью поработить то существо, что называл своей матерью, и умело пользовался ее незащищенностью перед ним.

Если бы совершенно чужой человек неожиданно заглянул бы в комнату ее сына, он увидел бы рыхлое разжиревшее туловище, сидящее за компьютером с порносайтами, увидел бы немытый, забрызганный спермой под столом пол, остатки подгнившей еды по углам и намазанные на столешницу снизу засохшие козявки. Но его мать, Серафима Карловна, была не чужим человеком, она безумно, все сердцем жалела своего несчастного ребенка и даже если подглядывала в замочную дырочку, то не видела этого ничего. Ее сын, Степан, был единственным существом на Земле, которое она искренне и слепо, совершенно по-животному любила. При этом, во время особенно ярких приливов нежности, лицо ее кривилось от ненависти и омерзения – мы же помним, про физическую особенность ее мимики? Да и заходить в его комнату, чтобы например, прибраться, ей было строжайше запрещено. Мальчик уже подрос, ему, как всякому живому человеку, нужно было «личное пространство». Ибо для мальчика тридцать пять лет – не шутка, ну правда же? И как мать, она все понимала.

Отца у Стёпы не было не потому, что он умер или уехал к другой женщине. А потому, что Серафима Карловна сама, своими руками упекла его за решетку. Надолго. За все страдания, причинённые ей этим грубым невоспитанным животным. И в этом ей помогла ее профессия. А другие мужчины, не зная о ее особенности, как-то быстро исчезали и растворялись в серых промозглых сумерках. После первого же проявления ее симпатии. Да, я совсем забыл вам сказать, что Серафима Карловна уже 20 лет как работала городским Судьей.

Чубчик

Собираю сына на день рождения его одноклассницы. Жду, когда выйдет из ванной комнаты.

– Надень шапку.

– Не буду!

– Еще как будешь.

– Почему ты мне всю жизнь хочешь сломать?

– Как это «всю жизнь»?

– Ну, чубчик. Я его целый час причесывал.

Смотрю, и правда, произведение высокого искусства, созданное Мастером с помощью слюней и расчески. На моем лице восторг и восхищение:

– С таким на улицу нельзя, тебя сразу украдут.

Вижу, сын доволен, что оценили. Берет шапку, «тяжело» вздыхает:

– Ну, ладно, у них же есть там ванна?

Суд

…А потом случился суд, и Жанна Петровна, в одной ночнушке, предстала перед суровым мужиком с бородой. От мужика пахло попкорном. Из-за того, что Жанна была без косметики, она чувствовала неловкость, словно стояла голая на плацу во время парада.

В руках у мужика было несколько листиков, выдранных из блокнота, заполненных мелким школьным почерком. Мужик дочитал последний, скомкал их, потер друг об дружку и сунул в карман. Спрашивал он непонятно, но, к удивлению Жанны Петровны, ей все было ясно. О ком и о чем он спрашивает.

– Скажите, договор с автором подписан?

– Да, конечно.

– Сроки выплат там указаны?

– На что вы намекаете?

– Я не намекаю. Автор работу выполнил, вы ее две недели назад приняли, есть акт, так? Почему бы не заплатить?

– Слушайте, авторов много, а я одна. Праздники, то да се. Сейчас вон дачный сезон начался, у меня рассада. Потом май, сами понимаете, никто не работает, а потом руководство на острова улетает. Пусть не переживает, все ему выплатят.

– Он и не переживает. Вернее, уже. Не пережил.

– Ну, я-то тут при чем? Это к его докторам вопросы.

– А сразу это сделать было нельзя?

– Вы не понимаете. У нас серьезная организация, все делается основательно, без суеты. К чему эта блошиная мельтешня?

Из глухой беспросветной калитки вышел еще один мужик, помоложе и без бороды. Прислонясь к забору, сунул в рот травинку, стал слушать.

– А вы можете предположить, что у автора семья, ее кормить надо?

– Я что, мешаю? Пусть кормит. Видела я его на фестивале, морда хитрая, глаза наглые, небось три квартиры сдает.

– Не было у него квартир. Но, ладно, скажите честно, за что вы его так не любили?

– А чего он? Три раза мне в фейсбуке* (прим. – принадлежит Meta, признанной в РФ экстремистской, деятельность запрещена на территории РФ) лайк не поставил. Думает, я не вижу. Ага… А когда я стих написала, он мне в комментарии «ну-ну» ответил. У-у, рожа противная!

– Действительно, негодяй.

– Денег ему. Зараза!

– Ну, теперь-то че? Теперь все, уже не надоть ему.

– Сейчас так не говорят. Надо говорить «не нужно».

Мужик, который помоложе, выплюнул травинку, зевнул. Второй, который задавал вопросы, повернулся к нему:

– Да она святая. Что будем делать?

– В Рай ее. И не будем медлить, пусть к третьему тысячелетию уже к дверям подойдет.

Произнеся это, мужик отлип от забора, подошел к Жанне Петровне и сказал ей, показывая рукой куда-то за ее спину.

– Тут недалеко, как раз успеете.

Оба мужика зашли в калитку, оставив Жанну Петровну снаружи.

Она услышала, как в замке провернули ключом. Кто-то посмотрел в глазок и сказал:

– Стоит еще.

– Пусть стоит, – ответил другой голос, – стоять не возбраняется.

Жанна Петровна услышала, как их шаги, скрипя по песку, удаляются, удаляются, и вот, стало совершенно тихо.

Ей вдруг стало зябко и одиноко. Она обернулась. На противоположной стороне реки был виден длинный дощатый барак, с надписью «Рай» по всей стене. Гавкала привязанная собачка, но ее лай, из-за ветра, долетал гораздо позже изображения. Через речку был перекинут подвесной мостик с прогнившим настилом. На одном из канатов сидела огромная ворона, канаты под ней прогнулись и скрипели, все сооружение слегка покачивалось. Надо было идти.