Завтра, когда я буду думать более четко, я снова позвоню ему. А на данный момент у меня нет больше сил. Но думается, что я могу похромать прочь от телефонной будки с ощущением, что я выполнила все требования, предъявляемые к человеческой порядочности, пусть самые минимальные. Ведь я могу повторить то, что говорят мужчины в подобных случаях — по крайней мере, я позвонила, верно?

Пока я плетусь через стоянку к своей машине, я могу разглядеть Мерфи на заднем сиденье, силуэт с поднятыми торчком ушами. Теперь мы вдвоем, только я и он, как я и задумывала. К сожалению, где-то рядом идет настоящая жизнь, и я понимаю, что взяла на себя большую ответственность, чем рассчитывала. Ответственность постоянно делать выбор за нас обоих.

Наверное, все дело в том, что я ужасно устала и в четырех местах нам уже отказали, поскольку они не пускают жильцов с домашними животными, но мотель «Тенистые вязы» кажется мне тем, что надо, и он совсем рядом с шоссе. Никаких спутниковых антенн на виду и объявлений о водяных матрасах, видеомагнитофонах, фильмах для взрослых в каждом номере, магическом массаже или завтраке по принципу шведского стола. Никаких других признаков удобств, которые могли бы дать мотелю право быть придирчивым к филогенетическим чертам своей клиентуры.

Я въезжаю, руководствуясь стрелкой с надписью: «Офис». Чем ближе я к мотелю, тем идеальнее он мне кажется.

Ясно, что «Тенистые вязы» представляет собой такой тип мотеля, в которых находил прибежище герой пятидесятых годов во второразрядных фильмах. В потрепанной шляпе и в такой же потрепанной машине, которую он паркует у своего номера. Затем, пока мы наблюдаем, как он распаковывает свои вещи, состоящие из портативной пишущей машинки и четвертинки бурбона, он объясняет усталым от всего мира голосом, каким образом его занесло в это Богом забытое место.

Женщина за конторкой, кажется, тоже вышла из зернистого малобюджетного черно-белого фильма. Изможденное лицо без всякого выражения, севший от стирки кардиган поверх ночной рубашки, пара старомодных локонов под сеткой для волос, свившихся, как маленькие змейки. Не уверена, промелькнула ли в ее глазах искра сочувствия, когда она заметила мои костыли. Искра, которая быстро угасла, стоило мне признаться, что в машине у меня сидит собака.

— Извините. — Женщина пожимает плечами. — Видите, в объявлении сказано: «Никаких домашних животных».

Я воздерживаюсь от того, чтобы бесцеремонно указать ей, что в объявлении упоминаются тенистые вязы, которых здесь нет и в помине, равно как и другой растительности.

— Он очень воспитанный пес, — вместо этого говорю я. — Тихий, спокойный, ничего не ломает. Кроме того, мы всего на одну ночь.

Женщина поджимает губы и бросает еще один взгляд на мои костыли и ногу в гипсе. Я предпочитаю увидеть в этом взгляде возрождение сочувствия. Кроме того, в это время года мотель наверняка открыт только по инерции, так что любых клиентов должны встречать с распростертыми объятиями.

— Как ногу-то поломали? — спрашивает женщина, прежде чем провозгласить свой вердикт по поводу меня и Мерфи.

— С велосипеда упала. Но я уже поправляюсь. А сейчас… просто очень устала.

Ее ответный кивок предполагает, что она может себе представить хотя бы, каково это — быть очень усталой. Из-за прикрытой двери за ее спиной, ведущей, очевидно, в жилое помещение, доносится аромат тушеного мяса и приглушенное завывание радио или телевизора, транслирующего, по-видимому, какую-то религиозную музыку. Я на мгновение задумываюсь, не поможет ли мне какое-нибудь упоминание, будто невзначай, о христианских заповедях. Например, сравнение меня и Мерфи с теми двумя усталыми путниками, которым так много лет назад отказали в приюте примерно в то же время года…

Хозяйка мотеля не дает мне возможности попытаться воззвать к ее христианскому милосердию.

— Ладно, — говорит она наконец, — я могу сделать исключение, тем паче уже ночь. Только пусть пес ведет себя тихо, как вы и обещали, и не позволяйте ему ничего сожрать.

На фоне нарастающего гимна, звучащего в моей душе, я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Аллилуйя!» Но ограничиваюсь бормотанием слов благодарности.

— За комнату сорок три сорок восемь с налогом.

Я уже лезу в сумку за «Визой», но тут же слышу голос Карла Харта, причем так ясно, будто он стоит за моей спиной. Будь осторожней, солнышко. Ты оставляешь бумажный след, и кто-то может найти тебя по этим хлебным крошкам, так сказать…

Да ладно, молча спорю я с ним. Давай забудем все эти шпионские игры. Я знаю, тебе безразлично, куда я уехала. И всем остальным тоже наплевать, кроме разве что Джерри. И даже Джерри не станет никого нанимать, чтобы сложить воедино все те улики, которые я оставляю за собой.

Может быть, и нет. Но вдруг Карл, будь он действительно здесь, был прав? Зачем рисковать?

— Если не возражаете, я заплачу наличными, — говорю я вслух. — Сорок три с чем?

— Сорок три сорок восемь с налогом.

Не знаю почему, но мои пальцы дрожат, когда я вытаскиваю две банкноты по двадцать американских долларов и одну десятку и протягиваю их через конторку женщине. Вся моя паранойя насчет преследования, разумеется, всего лишь паранойя. Кто я такая в реальном мире, где я живу? Похитительница собаки? Это даже не тянет на уголовное преступление.

— Получите. — Женщина отсчитывает сдачу мне в ладошку. — А теперь заполните эту регистрационную карточку…

Я беру ручку с конторки и задумываюсь, глядя на карточку, которую дала мне женщина. Значит, так: даже если Джерри не терпится выследить меня, как он приступит к делу, черт возьми? Поскольку он понятия не имеет, что у меня теперь есть машина и все необходимое, чтобы вести ее? Он также понятия не имеет о моем несчастном случае. А это означает, что ничего из того, что Джерри знает обо мне, не подскажет ему: следует искать в придорожных мотелях женщину на костылях.

С другой стороны, как, вне сомнения, сказал бы Карл, какой смысл говорить правду, если в этом нет необходимости?

— Чем быстрее вы закончите с этой картой, — замечает женщина, — тем скорее я смогу вернуться в постель.

— Да, конечно. Простите. — Я деловито взмахиваю ручкой. Что у нас здесь? Имя, адрес, модель машины, номер, название компании… Дело не в том, что я боюсь выдать всю эту информацию. Возможно, я внезапно чувствую, что все эти вопросы ко мне не относятся. По сути, чем дольше я стою здесь и думаю, тем больше мне представляется, что все, что сегодня случилось, да и не только сегодня — за все последние недели, приведшие меня в сегодня, не имеют отношения ко мне — такой, какой я когда-то была.

У меня ощущение, что «мазда», стоящая напротив офиса, точная карта дорог в ее бардачке, новенькие документы на машину в том же бардачке и даже Мерфи, терпеливо ждущий моего возвращения, принадлежат какому-то другому человеку, живущему в альтернативной галактике, чья жизнь протекает параллельно моей. Но что это за человек? Что за галактика? Чья жизнь? Чье имя должно появиться на регистрационной карточке здесь, в мотеле «Тенистые вязы»?

Из-за двери хозяйки продолжают доноситься тоскливые звуки негритянского духовного гимна. Плохо соображая, что я делаю, я начинаю отбивать такт, стуча ручкой по конторке. «Однажды потерялась, но теперь нашлась…»

— «Удивительная Грейс», — неизвестно откуда доносится голос женщины.

— Простите? — Я вздрагиваю и поднимаю глаза, на секунду подумав, что она узнала меня как литературного негра, работающего над телевизионными сериалами.

Но она показывает большим пальцем в сторону двери, откуда продолжает доноситься музыка.

— Мой самый любимый, «Удивительная Грейс».

— А, да, действительно, гимн! — Я бодро киваю и тем временем думаю: правильно, гимн. «Однажды я была слепа, но теперь я вижу». Но что именно? Что я вижу?

Возможно, я вижу Мерфи, который несется ко мне прыжками по парку в тот день, когда я звала его и звала. Или себя саму в четырнадцать лет, уставившуюся в грязное окно автобуса, забитого веселящимися мальчишками.