Из трубки до меня еле слышно доносится звук, напоминающий гудение обеспокоенного комара.

— Ну, будет вам, будет, — успокаивает Карл. — Никто не спешит с выводами, и никто не собирается этого делать. Мы поступим так, Стэн. Дайте мне номер телефона Моны, а я уж посмотрю, что можно придумать.

Еще один протестующий комариный писк, но Карл настойчив:

— Я понимаю, — уверяет он с твердой убежденности человека, который действительно понимает. — Слушайте, я сразу же перезвоню вам, как только поговорю с Моной, идет? А пока скажите секретарше, что, если кто-то позвонит, вас нет ни для кого, кроме меня. Вы поняли, Стэн? Потому что если наша миссис Фредерикс доберется до вас раньше меня, все может сильно осложниться. Я перезвоню вам через десять минут. Или раньше. Обещаю.

Карл повесил трубку и принялся насвистывать, как человек, довольный своей работой. Он снова залез в свою сумку и выудил оттуда маленький магнитофон, даже меньше, чем у Карен, и пленку, которую тут же вставил в машинку.

Когда пленка начала проигрываться, мне удается разобрать пронзительные телефонные звонки, гул голосов, по большей части женских, и еще один женский голос, громче остальных, который бубнит: «Доктор Демчук вызывается в реанимацию. Доктор Демчук, срочно…»

Когда Карл замечает, что я за ним наблюдаю, он заговорщически мне подмигивает:

— Ну, как тебе? Слушай дальше. Это еще не все.

Запись на пленке продолжает звучать, а Карл тем временем набирает номер телефона.

— Да, — говорит он тусклым, почти гнусавым голосом, совершенно не похожим на его собственный. — Миссис Мону Фредерикс, пожалуйста. — Помимо воли я им восторгаюсь. Как, думаю, и он сам, потому что он откидывается на спинку кровати, закрывает глаза и вроде бы решительно намеривается убедить себя, что все, что он говорит — истинная правда.

— Миссис Фредерикс, я не хочу вас волновать, но меня зовут Джил Притчард, и я звоню вам из регистратуры Центральной больницы в Истбруке. Вы знакомы с неким мистером Стэнли Джеймсом Людвигом?

Писк в трубке.

— Мне очень жаль, миссис Фредерикс, но я имею право сказать вам только, что мистер Людвиг поступил в больницу после несчастного случая… Простите, я не могу вдаваться в детали, пока не свяжусь с его семьей. Миссис Фредерикс, нам срочно надо разыскать жену мистера Людвига. Вы не знаете, где она сейчас может быть?

Карл улыбается сам себе, и мне кажется, что я догадываюсь, о чем он сейчас думает. До чего же поразительно, думает он, а с другой стороны, вполне объяснимо, что Моне Фредерикс даже не пришло в голову задуматься, откуда в больнице узнали ее имя и почему они считают, что она может знать, где находится жена Стэна!

— Нет, я не врач, — тем временем говорит Карл чистую правду. — Я могу лишь подчеркнуть, насколько важно для нас связаться с миссис Людвиг. Итак, вы можете нам помочь? — Он берет ручку и быстро что-то записывает. — Мотель «Римрок»… Тандер Бей… Вы случайно не знаете, под каким именем она и дети там зарегистрировались? Хаген? Через «а»? Прекрасно. Миссис Фредерикс, вы нам очень помогли. Спасибо. Всего хорошего.

Карл не тратит время на поздравления в собственный адрес. Он выключает магнитофон, снова набирает номер и на этот раз говорит собственным голосом.

— Да, Стэна Людвига, пожалуйста. Это Карл Харт. Стэн? Я кое-что выяснил, но нет времени на долгие объяснения. Я же сказал, это неважно. Слушайте, ваша подруга Мона сейчас спешно набирает ваш номер. Я это гарантирую. Вы можете с ней поговорить, если хотите, но обещаю вам, что она будет в истерике. Я вам советую сказать ей, что некая грязная фирма, скорее всего, только что ей звонила и воспользовалась одним из своих трюков, чтобы добраться до вас. Ясно? Подробности позже. Чао, Стэн!

Только повесив трубку, Карл позволяет себе усесться поудобнее и самодовольно улыбнуться.

— Надо же, у меня недурно получается! — Он качает головой, словно удивляясь свежести этого открытия. Затем почти смущенно смотрит на меня. — Знаешь, сынок, сам себя не похвалишь, считай, что день прошел даром… — Он смотрит на часы и спрыгивает с постели. — Пусть выходные будут выходными — в порядке разнообразия. Ничего не выйдет, правда, старина?

Я не старый, и я ему не сын, но у меня создается впечатление, что Карл пытается передо мной оправдаться. А пока он торопливо собирает одежду и напяливает ее на себя.

— Куй железо, пока горячо. В этом весь секрет. Не дожидаясь, пока миссис Фредерикс придет в голову позвонить в мотель и поднять тревогу. В панике, сам понимаешь… Такое полезное чувство, такое очищающее! Оно помогает проникнуть через здравый смысл и бюрократию, чтобы добраться до правды. Но эффект непродолжительный. И когда она сложит два и два…

У меня ощущение, что он, скорее, разговаривает сам с собой, чем со мной, когда сует свой магнитофон в сумку вместе с блокнотом и ручкой. Он уже закрывает молнию на сумке и готовится надеть ремень на плечо, когда в спальню входит Дана, все еще в пальто, с промасленным пакетом из булочной в руке.

— Карл! Зачем ты оделся?

— Прости, солнышко. — Карл все еще застегивает рубашку и только на секунду задерживается в дверях, чтобы поцеловать ее. — Мне нужно уходить. Ничего нельзя поделать.

— Но… я принесла круассаны. Мне достались два последних. — Она идет за ним к входным дверям и показывает вкусно пахнущий пакет. — Карл, меня не было всего какие-то двадцать минут. Что могло случиться за это время, чтобы все наши выходные полетели к черту?

— Я тебе позвоню, когда туда приеду. Обещаю.

— Куда приедешь? В чем…

— В Тандер Бей. — Карл снова ее целует. Затем запускает руку в пакет, вытаскивает один круассан и сбегает по ступенькам крыльца с кожаной сумкой на плече.

Не знаю почему, но сегодняшняя прогулка по парку внушает мне ощущение… окончательности. Как будто вместе с сезоном завершается что-то еще. Что-то, не в пример сезону, исчезает навсегда. Сегодня даже сама прогулка, этот ритуал, совершаемый дважды в день, неизбежный и предсказуемый, кажется необычным. Прибавляется какая-то пикантность, как будто, в порядке исключения — это не только прогулка Мерфи, но и моя собственная. Каждый день один и тот же маршрут, но Мерфи, как Гераклит, никогда не входит в одну и ту же воду дважды. Он обязательно находит новое значение для старых посланий на тех же самых стволах деревьев. Он всегда относится к каждому новому дню, как к действительно новому.

И сегодня я чувствую, почти так же близко, как и Мерфи, свое родство с каждой травинкой. Могу представить себе контуры местности так, как это делает он — в буквальном смысле на уровне земли.

Хотя мне все еще не хватает жизнерадостной неразборчивости Мерфи. Он своим объективным носом прочесывает как хорошее, так и плохое и безобразное. Тогда как я вижу все: выброшенную обертку от жвачки в траве, крышку от бутылки сбоку на дорожке, портящую общее впечатление, противные окурки или смятые банки из-под кока-колы среди астр. И замечаю, что начинаю думать: а не хочется ли мне, чтобы весь этот мусор биоинтегрировал и стал частью земли вместе с камнями и деревьями?

Сегодня сам воздух меланхоличен, напоминающий о скором приходе зимы. В парке идут подготовительные работы к холодам, его готовят и «убирают», как труп для загробной жизни. Перекапываются клумбы, бригада рабочих в серых комбинезонах, напоминающих похоронных дел мастеров, обрезает деревья. Питьевые фонтанчики закрыты до весны. С теннисных кортов давно сняли сетки. Детские качели закреплены цепями, напоминающими черный похоронный креп.

Сегодня на прогулке по парку Дана кажется печальной. Не рассеянной, как с ней часто бывает, а сосредоточенной, как будто то, что она видит, нагоняет на нее печаль. Сам я не понимаю, в чем дело. Чему печалиться, если за теннисным кортом лежит кучка просыпанного поп-корна, а в воздухе висит густой и пряный запах свежевскопанных клумб?

Маленькие радости маленькой жизни. Я даже сам не заметил, когда отказался от своей мечты вырваться на свободу. Я смирился с тем, что наяву — это все, что есть, и все, что будет — эти вялые короткие прогулки по парку на поводке. Когда же наступил тот момент, когда я забыл о свободе? И что именно я согласился принять взамен?