Я не хочу этим сказать, что наши взаимоотношения начались и закончились в первые же выходные в Нью-Йорке. Дело в том, что пик этих отношений пришелся на нашу первую встречу, а оттуда началось постепенное затухание.

Но, господи, когда я слушала нас на пленке… Как же замечательно я звучала в тот день: была полна уверенности в том, что все у меня получается здорово, забавно, но без перебора, что я способна очаровать всех слушателей Джерри. Одновременно еще больше очаровывая Джерри, если судить по тому, что его страстное желание назначить мне свидание ясно прослушивалось уже в его первом: «Привет!»

Пленка, как водится, закончилась обменом благодарностями. На манер вежливого разговора в больнице Красного Креста между донором пинты крови и техником, которому удалось извлечь эту пинту почти безболезненно.

— Вы здорово справляетесь со своим делом, — помнится, сказала я Джерри, вставая с кресла, в котором сидела во время интервью, и чувствуя некоторую легкость в голове, как будто я действительно сдала кровь и теперь ощущаю некоторую неуверенность с равновесием.

— Не желаете чая или еще чего-нибудь? — спросил Джерри, не успев выйти из роли сознательного профессионала на страже здоровья.

Оказалось, это предложение сводилось к приглашению задержаться. Задержка в кафетерии привела к тому, что я задержалась в Нью-Йорке, только уже не в гостинице, где все еще проходил коллоквиум, а в квартире Джерри в Уестчестере.

Несмотря на стремительность наших взаимоотношений, я не могла не заметить с самого начала, что по нескольким основным параметрам мы с Джерри абсолютно разные. Джерри с религиозным фанатизмом каждый день поливает цветы на подоконнике. Он с гордостью сообщил мне, что меняет местами шины на своей «хонде» через каждые пять тысяч миль. Он освоил сложное искусство складывать простыню в идеальный прямоугольник, может определить спелость дыни по запаху и умеет починить часы «ролекс» с помощью маленькой пилочки, имеющейся на его швейцарском армейском ноже. Кроме того, у него имеются точные списки всех его дисков, кинофильмов, которые он записывал с телевизора, и записей всех интервью, которые он когда-либо брал во время своей двадцатилетней картеры.

Я не могла не думать, какое невыгодное сравнение с этим представляла моя беспорядочная жизнь. Поинсеттия, оставшаяся еще с Рождества, стала длинной, ногастой и желтой под слоем паутины. Холодильник, где не было ничего, кроме лампочки и полупустой банки йогурта. Мой бедный велосипед, стоявший на улице в любую погоду у крыльца, заржавел, а смеситель с пятью скоростями, подаренный мне родителями на день рождения четыре года назад, все еще стоял нераспакованным в коробке.

Не то чтобы я беспокоилась, что Джерри перейдет северную границу и обнаружит, что связался со свиньей. На самом деле меня не слишком волновало, что он подумает о полузасохших многолетних растениях на моем подоконнике, которые я, по небрежности, очень быстро превращаю в однолетние. Не то чтобы мне не хотелось продемонстрировать ему, что я женщина, вся аудиосистема которой состоит из восьми допотопных усилителей, прислоненных к динамикам и покореженным от времени, которые я купила в разорившемся магазине электронных товаров в начале восьмидесятых, где мне пообещали показать, как эти чертовы штуки подвешивать.

Нет, что больше всего меня беспокоило с самого начала в наших с Джерри различиях, так это глубокая пропасть, которую они символизировали. Я была уверена, что мы движемся по дороге жизни на двух совершенно разных передачах. Джерри двигался медленно, но уверено, с пылесосом наготове и с органайзером на сиденье рядом. Я же постоянно меняла скорости, все время ошибалась, с трудом пытаясь разглядеть верную дорогу сквозь потеки на лобовом стекле.

Как именно мы с Джерри разбежались, я точно сказать не могу. Казалось, что наши только еще расцветающие отношения умерли от какого-то странного синдрома, вроде внезапной смерти младенцев. Просто удивительно! Но теперь, оглядываясь назад, наверное, еще более удивительным кажется то, как вообще мы себя вели, пока не разбежались. Клянусь, что в те выходные мы были готовы жениться или предпринять любые другие экстремальные меры, чтобы упросить наш до смешного невероятный союз. Трудно сейчас представить, но тогда так и было: я уже собралась разогнать всех своих Женатиков ради того, чтобы стать «Женатиком» самой. Джерри же, любвеобильный холостяк, готов был, по меньшей мере, задуматься о перспективе отказаться от бесконечной череды своих девиц с кроткими глазами, чьи глянцевые фотографии сыпались из всех возможных ящиков или бесстыже взирали на меня со всех книжных полок.

Но тут… мы оба пришли в себя. Или, если точнее, я пришла в себя, а Джерри сделал вид, что тоже одумался. Не хочу зря себе льстить, но, по-моему, именно так все и было. Именно потому я каждый раз испытываю смешанное чувство симпатии и вины, когда…

Бог ты мой, почему я все еще говорю об этом, будто это имеет значение? Потому что — да, имеет. Как будто мы с Джерри тайком придерживаем друг друга в резерве. Будто каждый из нас может в любой момент залатать тот первый, беспечный разрыв и призвать партнера на романтическую вахту.

Сомневаюсь, что в этом есть резон. В смысле, мы с Джерри редко видимся, разве что раз в год, и от силы пару раз в месяц говорим по телефону. Я знаю, что он продолжает встречаться с девушками, придерживаясь своего привычного принципа ротации. (Ведь этот ужасный пес, этот Мерфи, наверняка четвероногий плод любви очередного неудачного союза.) Что касается Джерри, то его подозрения относительно моей достойной осуждения любовной жизни, скорее всего, близки к истине.

Но даже в этом случае наше абсурдное родство не умирает. Дело даже дошло до того, что его друг Мел считает само собой разумеющимся, что он внезапно может позвонить мне и уговаривать сделать Джерри одолжение.

Конечно, я еще не согласилась взять Мерфи. Дело все в том, что если я соглашусь… то пса, скорее всего, привезет Джерри. И почему-то идея увидеть Джерри здесь, на моей замусоренной территории, внезапно кажется мне привлекательной. Особенно когда я представлю себе, что я вот так склоню голову, прищурюсь, посмотрю на него сквозь ресницы особым образом, и псу в этой картинке уже не будет места.

По всей видимости, есть существенная разница между откровенной ложью и искусно вывернутой правдой. По крайней мере, именно так это объяснял Джерри Мел во время наших привычных прогулок по парку. С заднего сидения мне затруднительно было оценить достоинство изощренных аргументов Мела — мешал шум движения и все эти отвлекающие запахи из моего окна. Но я все же попытаюсь изложить то, что мне удалось понять.

— Кроме того, — с большой убедительностью говорил Мел, — ведь ты же, по сути, не отправляешься в путешествие. Так что чисто с внешней точки зрения правда не нарушена, если можно так выразиться.

— Если можно так выразиться? Господи, Арлен! — Это говорит, разумеется, Джерри, качая головой, скорее всего, с отвращением, хотя, поскольку лица его я не вижу, мне трудно сказать точно. — С внешней точки зрения, с внутренней точки зрения… целая куча дерьма! А правда в том, что ты соврал Дане в телефонном разговоре. Нет в Барселоне никакой конференции радиопродюсеров. А есть на самом деле шайка близких родственников Марты, которые ждут на окраине Осло возможности оценить меня по достоинству.

Мел фыркает.

— И я должен был это сказать твоей дражайшей подруге Дане? Здорово придумал, Гласс! Поневоле начнешь удивляться, почему ты не позвонил ей сам и открытым текстом не попросил ее помочь разобраться в твоих амурных делах, нанявшись к тебе в собачьи няньки.

— Слушай, не передергивай, — внезапно сдает назад Джерри. — Я не хочу сказать, что не ценю твои усилия. Лично я даже не представляю, как бы я об этом заговорил.

— Точно. — Даже соглашаясь, Мел все еще умудряется выглядеть обиженным. — Разумеется, ты не имеешь ни малейшего представления. Полагаю, по-твоему, старушка Дана придет в восторг от известия, что ты нашел счастье в объятиях новой женщины? Ну, скорее в тисках… и счастлив так, как может быть счастлив кролик в животе удава. Что же касается твоей… новой, то Марту весьма затруднительно принять за последнюю модель, сошедшую с подиума…