– Но самое удивительное, – продолжала Станя, – это самая большая поэма Блока «Возмездие», «полная революционных предчувствий». Он не захотел заканчивать ее, когда революция уже произошла, и резкие, негодующие строки об «ораве военных пошляков» в третьей главе оказались адресованными не России, а тогдашним властям.
А в предисловии он раскрывает основной смысл сравнения: «Варшава, кажущаяся сначала задворками России, призвана, по-видимому, играть некую «мессионическую» (так у Блока) роль, связанную с судьбами… Польши»; по замыслу автора трехкратное соединение русской и польской крови порождает поколение тех, кто сознательно готов к борьбе с социальным злом – русским ли, польским ли, – и ребенок этого поколения уже повторяет за матерью: «И за тебя, моя свобода, взойду на чёрный эшафот».
Блок рассматривает это именно как двуединство России и Польши. А противоречивое единство он везде ищет. Помните, в конце «Двенадцати» красногвардейцы стреляют в Христа, но идут-то за Ним! Он «и от пули невредим», ведет их куда-то…
– Я не решаюсь сказать об этом вашей супруге, но я глубоко впечатлен ее сегодняшней репликой. Я уже успел без спроса (простите, Христа ради) подглядеть в третьем томе вашего собрания сочинений Блока концовку поэмы. Это удивительное прочтение. «Стреляют – и идут за Ним!» Теперь меня уже не удивляют рассуждения вашего сына Антона. Дай Бог вам всем здоровья и стойкости!
– А Книги? Что ж Книги… Они бывают и трагичны, и могущественны. Если хотите, даже когда их преследуют, кидаются, приходят два слова об одной из них. Великий и погубленный в расцвете сил Николай Димитриевич Кондратьев вывел и доказал базовый период эволюционного развития экономики, действующий во всех культурах ведения хозяйства и равный примерно сорока годам. В Пятикнижии Моисеевом, в Книге Левит окончание сорокалетнего периода развития государства именуется «День Роговых Труб». Поэтому я думаю, что вы правы: Книги, когда нам трудно, рискуя гибелью, кидаются нам помочь…
Итальянский поэт, философ и автор «Божественной комедии». Его творчество оказало огромное влияние на мировую литературу и философию. «Божественная комедия» – эпическое произведение, включающее «Ад», «Чистилище» и «Рай», описывающее путешествие Данте по потустороннему миру и его духовное вознесение.
В своем творчестве Данте выразил темы греха, искупления, веры и божественного милосердия. Он также сформулировал концепцию человеческой души и ее отношения к Богу. Его язык, тосканский диалект, стал основой современного итальянского языка, и его стихи остаются образцом классической поэзии.
Данте Алигьери также был активным политическим деятелем и за свои убеждения был изгнан из Флоренции. В «Божественной комедии» он выразил свои политические и социальные взгляды, а также критику средневековой церкви и политической коррупции.
Его величественное произведение считается одной из вершин мировой литературы и оказало значительное воздействие на культуру и искусство.
Он вдруг предстал с замашками педанта,
И я спросил: «Ты кто?‥» – спросил в упор.
А он ответил: «Алигьери… Данте».
«Не вор?» – сказал я. Он сказал:
«Не вор».
«Земную жизнь пройдя до половины…»
Он было начал словом куролесить.
Но я прервал: «У нас тут не смотрины!‥»
И выпили – положенные двести.
И друг на друга молча посмотрели,
Жуя рыбёшку в собственном соку.
«Ты кто?» – спросил я снова Алигьери.
Он промолчал, уставясь за реку.
«Так что там говорил старик Вергилий,
Про Бога, ангелов и гада сатану?‥»
Он после долгих умственных усилий
Рукой махнул и выдохнул:
«Да ну…»
И через час он был обычный Алик.
«Ты уважаешь Данте?!.» – он кричал.
И обещал – весной приехать в Палех.
И я к нему – приехать обещал.
Потом к нам прицепились две красули,
И мы попали с Аликом к ним в дом.
С которой был он, с Томой или с Юлей?‥
Мы так с ним и не вспомнили потом.
Потом менты закручивали руки,
Молили, чтобы Данте не наглел.
А он грозил им – именем науки и
Клялся, что устроит беспредел.
И вот уж мы на дне какой-то шахты…
Шахтёры кулаками били мух.
«Уж лучше б мы попали к космонавтам!‥» —
Подумал я и выругался вслух.
А он пристал к забойщикам с вопросом,
Мол, кто здесь перегаром надышал?!
Те огрызнулись, глядя очень косо:
«Слышь, Алигьери, ты бы не мешал!»
Мол, сами согласились, так и надо.
Пусть – газ и пыль и лампочек круги.
Но деньги платят, значит, бабы рады,
А ты и твой Вергилий – дураки.
Он закурил…
А воздух был как порох.
И выпучив глаза и рты раскрыв:
«Огонь гаси!‥» – кричали нам шахтёры.
И завершеньем криков грянул взрыв.
Да нет, не может быть, всё это глюки!‥
Невроз, психоз и плюс кассетный видик…
Но были голоса, шахтёры, стуки…
И Данте утверждал, что тоже видел.
И вот уж мы сидим у космонавтов.
На МКС парим… Ну как-то так.
Они нам дали тюбики на завтрак
И налили – припрятанный коньяк.
Здесь не было шахтёрской чёрной пыли.
Внизу плыл Каспий, Дон, а дальше Рейн…
Мы допили коньяк и загрустили.
Они достали – плохонький портвейн.
«Суровый Дант…» – и тут кричал сердито.
Мол, в двигателях спирт – ей-ей, течёт!‥
Мы выпили – за красоту орбиты.
Он обещал, что сам оплатит счёт.
Мы плавали в отсеках, как медузы.
Он декламировал об адовых кругах!
Потом заснул. И нас с обратным грузом —
Отправили на Землю, впопыхах.
Когда же мы обратно с ним летели,
«Ты кто?!. – сказал я. – Признавайся, ну!‥»
А он ответил: «Гений, просто гений».
А я сказал: «Ну, это ты
Загнул!»
И вот мы в хирургической больнице…
Уколов нет, таблеток не дают.
А у больных такие злые лица,
Что страшновато оставаться тут.
У медсестрёнок
С главврачом проблемы.
Одна из них рожает от него.
Грядут в ночных дежурствах перемены…
Все в ожидании решения его.
А он закрылся в операционной
И конфискует у хирурга спирт…
Жена его, оставшись непреклонной,
На раскладушке в коридоре спит.
Медсёстры бегали к нему на перепалку.
А он грубил им, он был с ними строг.
И почему-то мне их было жалко.
А почему?‥ Я сам понять не мог.
И были не прожарены котлеты.
Был чай не сладкий. Кислый был омлет.
Никто не знал, чем кончится всё это.
Страдал в депрессии болящий контингент.
«Земную жизнь пройдя до половины…»
Я прочитал, набычась, полглавы,
Пока мне чем-то натирали спину,
Но ничего не понял там, увы.
Главврач мужик был в общем-то прекрасный,
Жаль – не давал нам выйти в интернет…
Зато мы подхватили жуткий насморк
И прочитали парочку газет.
Всё кончилось рождением малютки,
Корпоративом и присловьем
«Блин».
Наутро – док провёл пятиминутку
И выписал нам с Данте анальгин.
Медперсонал ему, как Богу, верил,
Все были радостны, особенно отец!
«Мы где?!.» – спросил в испуге Алигьери.
А я сказал: «Очнулся наконец!‥»
И вот мы с ним, оправившись от комы,
Направились в ближайший ресторан…
И снова были эти – Юля с Томой —
И нас лечили от душевных травм.
Поговорить мешали музыканты.
Официантка, с оттопыренной губой,
Так плохо нас обслуживала с Данте,
Как могут лишь сотрудницы «райпо».
Вокруг сидели «мертвецы» и ели.
«Хм, трупы любят трупы на обед!‥» —
С усмешкой говорил мне Алигьери.
А уж ему я верил, как себе.
И пела «караочная» певица,
Пытаясь выглядеть взрослей и сексапильней.
Стреляли глазками невинные блудницы.
Базарили «крутые» на мобильный.
А Данте – заказавший к пиву крабов,
Ругал науку, крабов и прогресс…
И защищал евреев от арабов.
Я думал: «М-м, в политику полез!»
Он философствовал – о сразу двух Кореях,
О войнах, странах и задачах стран.
И защищал арабов от евреев…
И от грехов – последних христиан.
Потом переключился на поэтов,
Но суперлаконично – в двух словах.
«Всё это уже было, с кем-то, где-то!‥» —
Мелькнула мысль, пробив дыру
В мозгах.
Мелькнула мысль и улетела пулей.
Упал на скатерть красного бокал,
Куда-то подевались Тома с Юлей.
А Данте плёл про женский идеал,
Про меру и Божественность таланта.
Кричал что было сил мне – прямо в ухо.
«Пойдём! – сказал я. – Алигьери Данте!‥»
«Пойдём!» – сказал мне Алигьери сухо.
И вот мы на реке – и удим рыбу.
Каким нас ветром занесло сюда?!.
Я так ему и выпалил: «Спасибо!‥»
А что я мог ещё сказать тогда.
Скучней, казалось, в мире нет занятья,
Хоть и поймали пару пескарей.
Как вулканическую лаву, все проклятья
Я извергал на Данте и червей.
Спокойствие других себе дороже!‥
Но понемногу всё же я размяк,
И хоть хотелось скорчить Данте рожу,
Так не со зла, а как бы просто так.
И комарам и разным липким мошкам
Зловредно – я был рад, как на духу.
Потом уж мы в золе пекли картошку
И ели горяченную уху.
И так мы с ним смотрели на цветочки,
Как будто верили – трава заговорит!
По одуванчикам, по белым их комочкам,
Был путь в Божественное ярок и открыт.
Он говорил – про ангелов и небо.
Я говорил – про наш земной устой.
Он говорил, что лучше там, где не был.
А я, что лучше то, что под рукой.
Он жил в своём, придуманном им свете
И утверждал, что он насквозь всех видит.
А я ему – так сразу и ответил,
Так и сказал: «Пошёл бы ты,
Овидий!‥»
А впрочем – мне всё было безразлично…
А он, он нервничал, ругая насекомых,
И вдруг вскочил и вскрикнул: «Беатриче?!.»
Но это снова были Юля с Томой.
И всё испортили смешливые девчонки,
Хоть и дополнили изгибами телес.
Их шутки – у меня сидят в печёнках!‥
А Данте проявлял к ним интерес,
И углублялся с ними в тёмный лес,
И декламировал стихи о Беатриче…
И под купальники, смеясь, к обеим лез,
И земляникою лесной обеих пичкал.
Потом – он стал нырять
И утонул…
Все бросились за ним, его спасая!‥
Спасли и откачали… Он заснул.
Я прочитал над ним главу из «Рая».
В двенадцать дня,
У речки незнакомой
Я не читал заумней вариантов!
Уснули сном младенцев Юля с Томой,
Но был разбужен своим «Раем»
Данте.
Сказал он нервно: «Слышишь, никогда
Не смей – меня мне приводить в пример!‥»
Мол, «Рай» его – такая лабуда!‥
А я сказал: «Ну да уж,
Не Гомер».
Тут мы расстались…
А столкнулись снова,
Так, месяцев примерно через десять.
«Ты как?» – спросил я. Он сказал: «Хреново!‥»
И выпили положенные – двести…
«Суровый Дант…» – я вспомнил почему-то
И сплюнул трижды через левое плечо.
Мы помолчали, кажется – минуту,
И по стакану выпили ещё.
Он рассказал, уткнувшись мне в жилетку,
Что зря не утонул он там, в июле…
Что он женат, но бегает к соседке,
А тут ещё рожают Тома с Юлей!
Да, от него…
«Проведать их в больнице?!.
Или поздравить, как-нибудь по почте?!.»
Что исписался он… Осуетился…
Что жив-здоров, а жить как бы не хочет.
Что он – кретин!‥ Сухие вина – бяка!
Что знает он – лишь то, что каждый знает!
«Жизнь удалась!‥» – И он почти заплакал.
А я подумал и сказал:
«Бывает».
«А помнишь! —
Он кричал мне, после третьей. —
Как мы взорвали ту каменоломню!‥
А сколь божественного было – в прошлом лете?!.»
А я сказал, а я сказал: «Не помню…»
И через час он был всё тот же Алик!‥
«Ты уважаешь Данте?!.» – он кричал
И снова обещал приехать в Палех.
И я к нему приехать обещал.
Потом – он громко пел «Лючию – Санта»!‥
И я спросил: «Ты кто?!.» – спросил в упор.
Ответил он, мол, Алик-гьери!‥
Д-Данте!‥
«Не вор?!.» – сказал я. Он сказал:
«Не вор».
