Была у подполковника жена, та самая подполковник Антонина Григорьевна Вихрова. Фамилию она при замужестве менять не захотела потому, что быть Вихровой ей больше нравилась, чем Ломовой, а Петр не настаивал. Дети выросли, по родительской стезе не пошли. Сын окончил местный мединститут, аспирантуру в Москве, защитился, женился и врачевал заведующим хирургическим отделением в лучшем госпитале столицы.

Дочка тоже удалась. Окончила в университете филфак и работала спецкором московской газеты. Три года назад вышла замуж за тренера областной сборной по восточным единоборствам, родила, сейчас нянчила дочку, но связь с газетой не теряла.

В общем, все у подполковника Ломова складывалось как надо. Да и не могло быть иначе у основательного, спокойного профессионала. И быть бы ему полковником, но рухнул СССР, появились «горячие точки», и в командировке получил он очередь из автомата в спину. Вылечили, но отправили на пенсию. Деятельной натуре на пенсии было скучно. Так он и стал в сорок девять частным детективом собственного агентства, а в помощники к нему напросился сосед по палате, тоже пенсионер-оперативник не из последних, тридцативосьмилетний капитан в отставке Геннадий Люков. Работали они вдвоем, да друзья помогали.

Тяжеленная трехметровая дубовая дверь музея скрипела, качалась, но не пускала. Пролом тащил на себя за бронзовую ручку. Ржавые шурупы дергались, стукались огромными выпуклыми позолоченными головками о глазницы львов, в которые были вкручены, вроде как сочувственно моргали, но дверь не открывалась. Подполковник хотел призвать Господа, поднял голову, увидел звонок, спрятанный в углу от дождя под куском велосипедной камеры. Позвонил. Через минуту дверь шелохнулась, но не открылась. – Помогите! – крикнули оттуда.

Ломов уперся ногой в стену. Потянул. Дверь поддалась, появилась щель. Ломов тянул, оттуда толкали. Дверь упиралась, цеплялась за гранитный пол. Когда образовалась щель, выглянула старушка, заполнила худеньким телом проем, резко наклонилась, толкнула задом, и дверь открылась.

– Заходь, сынок, – разрешила она. – Ныне в музей никого не заманишь, а ты сам пришел. Никак нужда есть?

– Есть, мать, нужда. Кто у вас тут старинными монетами занимается?

– Занимается! – обрадовалась старушка. – Нумизматикой профессор Плейшнер занимается! – Знакомая фамилия! ― обрадовался Пролом.

– Знакомая, милый, еще бы не знакомая. Это мы его так прозвали. Похож очень на Евстигнеева, а на самом деле он профессор Винярский Виконтий Львович. Знаток редкостный. С ним из Москвы приезжают советоваться. Знает все. От антика до Китая. Иди за мной.

По деревянным ступеням она провела подполковника на второй этаж, постучала в низенькую, с овальным верхом дверь, глянула в щелку, поднесла палец к губам и замерла. За дверью заскрипел пол, послышались шаги. Вышел Евстигнеев-Плейшнер.

– Виконтий Львович, это гражданин к вам. Опять еле дверь открыли. Вы уж директору скажите, нас он не слушает.

– Скажу, Варвара Тихоновна, обязательно скажу. Только вы мне напомните.

Привратница ушла.

– Проходите. Чем могу? – спросил Винярский и пошел назад к столу с разложенными бумагами, включенным компьютером. Было заметно, что он в той работе и отрываться от нее не хочет. ― Присаживайтесь. Подождите, пожалуйста, минутку, а то мысль убежит. Потом не вернешь. Мне осталось строк пять написать.

Ломов знал, что такое убегающая мысль. Понимающе кивнул. Стал разглядывать кабинет.

Выбеленная обычной известкой небольшая комната со сводчатым потолком походила на келью, в которую притащили десяток книжных шкафов, расставили вдоль стен с фотографиями монет и медалей, в угол впихнули продавленный диван, обтянутый коричневой кожей, протертой лет за шестьдесят каждодневного сидения. В безликой мебели выделялся стол. Большой, темный, украшенный инкрустацией из светлого дерева. С зеленым сукном поверху. Столешницу держали на плечах львы с когтистыми лапами. Удивительно, но компьютер не делал его современным. Наоборот, монитор казался не нынешним, а оттуда, из башни Мерлина или еще какого средневекового колдуна.

– Прошу еще раз извинить, уважаемый Петр Романович, я вас внимательно слушаю.

Пролома редко чем удавалось удивить, Плейшнеру удалось. Он думал, что профессор начнет нести наукообразную бредятину, закатывать глаза, рассказывать о бескорыстности и высоком назначении науки, а этот неизвестно откуда знает его.

– Да вы не удивляйтесь. Лет двадцать пять тому вы заходили к нам. Тогда нас ограбили. Украли иконы, кортик времен Павла. Вы осматривали окна, витрины. Потом нашли воров. Возвратили все в музей, говорили речь. Мы хлопали, благодарили. Вам было не до младшего научного сотрудника из отдела орденов и монет. А я вас запомнил.

– Да? – Петр Романович пытался вспомнить. Действительно припомнил про ограбление, но при всей своей уникальной зрительной памяти Винярского вспомнить не мог.

– Да я из длинноволосого выпускника университета с тех пор стал лысым ветераном музейного движения. Стал, как тут коллеги шепчутся, Плейшнером, – засмеялся профессор. – И не пытайтесь вспомнить, не выйдет. Однако слушаю вас внимательно.

Ломов достал из бумажника луидор, протянул хозяину кабинета:

– Чем больше вы мне про него расскажете, тем проще мне будет работать дальше.

Винярский взял монету, но не как берут сдачу в магазине, а по-особенному. Профессионально, с любовью и нежностью. Так хороший хирург берет инструмент на операции. Твердо и бережно одновременно. Через большое увеличительное стекло он долго рассматривал по очереди обе стороны, торцы монеты. Бормотал себе под нос нечто непонятное. Потом вернул монету и заговорил.

– Это двойной луидор Людовика Шестнадцатого. Монета золотая, редкая, дорогая. Но не настолько, чтобы из-за нее людей убивать. Состояние хорошее, хотя есть небольшие непрочеканы. Весить должна 15,5 грамма, но поистерлась и сейчас весит, наверное, на четверть грамма поменьше. Стоит…

«Начнет сейчас городить про бесценность музейных экспонатов», – поморщился Пролом. Но профессор, помолчав с минуту, сказал:

– На недавнем аукционе в Москве за подобную монету давали двадцать две тысячи рублей.

– Всего-то, – задумчиво протянул подполковник.

– За подобную! – Профессор поднял указательный палец вверх. – Вряд ли кто вам скажет про эту монету больше. У нас в городе никто. В стране, пожалуй, найдется несколько профессионалов.

– Я вас внимательно слушаю, профессор. – Петр Романович почуял, что не зря пришел в музей.

– Среди профессионалов ходит легенда. – Виконтий Львович встал из-за стола, подошел к спрятанному за шторой холодильнику, достал бутылку с минеральной водой, два стакана. В один налил себе, в другой подполковнику. Выпил. Снова сел в кресло. Было видно, что он волнуется.

– Вы, конечно, обратили внимание на дату, выбитую на монете. 1783. Это ровно за десять лет до казни того, кто на ней изображен. Но не это главное. Говорят, что весной того года он посетил монетный двор. Осмотрел хранилище и взял наугад из сундука две монеты. Посмотрел на них. Побледнел. Спрятал за отворот рукава и спешно ушел.

Что короля потрясло, никто точно не знал.

Говорят, он после этого несколько ночей не мог уснуть, потом для успокоения нервов пил опий, лечился, в конце концов о монетах вроде бы забыл. Но стал вялым в делах, со всем соглашался, что, вероятно, в конечном итоге ускорило его собственную гибель. Когда началась революция, Людовик переехал из Версаля в Париж, тайно, по наущению женушки, готовил вступление войск Австрии и Пруссии во Францию. В 1791 году вместе с семьей бежал, но был опознан, схвачен и в 1793 году гильотинирован. Заметьте, ровно через десять лет после той даты, которая стоит на монете. Эти события знают все, в том числе и вы, а если запамятовали, можете прочесть в любом учебнике истории в главе о французской революции.

Редко знают вот что. В 1791 году Людовик 16-й с семьей бежал из Парижа. В июне добрался почти до границы и, может быть, успешно перебрался бы через нее, но подвела случайность. А может быть, совсем не случайность, а то, что давно было предрешено. В местечке Варенн надо было заплатить за какую-то чепуху. Жена с большим кошелем, спрятанным там же, где прячут женщины деньги и теперь, дремала. Людовик не захотел ее будить, поискал, нашел двойной луидор в рукаве, облегченно вздохнул и отдал. Луидор показался фальшивым. На щите не было трех лилий, а крест на короне над двумя щитами был наклонен. Завязалась перебранка. В спор вмешался почтовый чиновник по фамилии Друэ, стал внимательно рассматривать и понял, что профиль на монете такой же, как у господина, давшего ее. Узнал сбежавшего короля. Поднялся шум. Людовика схватили и, уже как пленника, вернули в Париж.