Даже на пике своего развития культуры сверхдержав преследуют фобии и страшные фантазии о потере власти. Разложение внутри и враги у ворот - вот вечные призраки. Они движут сюжетами о вырождении и сценариями вторжения, давая толчок тому, что Сьюзен Сонтаг назвала "воображением катастрофы". За шестьдесят лет до этого Джозеф Конрад назвал его "защитным мандатом общества, которому угрожает опасность". И бывшие сверхдержавы представляют собой еще большую угрозу, чем либеральные гегемоны, которые описывали Сонтаг и Конрад. Может ли быть совпадением то, что британская и американская фабрики грез породили по одному характерному неживому призраку во время сползания в терминальный упадок? Миф о вампирах, созданный Брэмом Стокером в 1890-х годах, предвосхищает миф о зомби, который уверенно набирает обороты в Америке с 1970-х годов. Вампир, покрывающийся плесенью аристократ, указывает на мертвую руку старого правящего класса в Британии. Зомби, автомат бездумного аппетита, указывает на упадок общества массового потребления. Оба они укоренены в народном воображении об обществах, свалившихся с пика. Оба описывают общества, которые потребляют сами себя, становясь жертвой собственного избытка.
Америка - неживой гегемон - одновременно и вампир, и зомби: она обветшала и в то же время могущественна (Харман). Противоречие упадка - былого и будущего величия - оживает в готическом ключе в кровавых геополитических баснях нашего времени, в этих историях о воскрешении. Повальное увлечение зомби в культуре США после 2000 года - одно из проявлений расширяющегося рынка антиутопической и апокалиптической фантастики (Hicks, Hur-ley). Апокалипсические видения - это не сенсация в жанрах военных, сексуальных, экологических и ядерных катастроф, а привычный реалистический элемент в художественной литературе Кормака Маккарти, Колсона Уайтхеда, Линг Ма и многих других. Как отмечает Дэн Синикин, сказки о "неолиберальном апокалипсисе" четко соответствуют затянувшемуся спаду.
Тем временем басни о вторжении, которые когда-то выходили из британских издательств и американских студий, теперь начинают делить значительное культурное пространство с азиатской продукцией.3 Адам Туз сообщает, что китайская популярная культура последних пятнадцати-двадцати лет отличалась "массивной диетой теле- и кинопродукции, озабоченной вопросом подъема и падения великих держав" (252). Представление о том, что будущее теперь делается в Сеуле и Шанхае, несомненно, помогло проложить путь к успеху на американском рынке Лю Цысиня, чья "Проблема трех тел", казалось, была повсюду в 2015 году, и Бонг Джун-хо, чья жемчужина 2019 года "Паразит" получила "Оскар" за лучшую картину и "Золотую пальмовую ветвь" в Каннах. И "Паразит", и "Проблема трех тел" используют шокирующую ценность сюжета о вторжении в дом: первый - в масштабах домашней зоны частной жизни, второй - в масштабах планетарной зоны суверенитета. Бонг обновляет основные символы классического вестерна (ковбои и индейцы сталкиваются за обладание и отчуждение земли), добиваясь поразительного и удовлетворительного эффекта в жестокой развязке своего фильма. Вестерн уже никогда не будет прежним. Между тем, "Проблема трех тел" опирается на тот самый страх, который оживил "Войну миров" Г. Уэллса в 1890-х годах (или "Человека в высоком замке" Филипа К. Дика в 1960-х). Сюжеты об инопланетном вторжении гибко накладываются на колониальную историю, и точка зрения читателя меняется между идентификацией с захватчиками и захваченными. Такие блокбастеры отмечают точки переключения между великими державами - сдвиги тектоники британского, американского и азиатского циклов накопления. В такие моменты колеса истории тяжело скрежещут, складывая судьбы старых и новых гегемонов в триллерный сюжет вторжения и обороны. Для Лю, как и для Уэллса и Дика, воображаемый прорыв - концепция успешного альтернативного мира - имеет корень, глубоко погруженный в неопределенность современной геополитики. Он превращает текучку великих держав - их изменчивое прошлое, их неопределенное будущее - в сенсационные сюжеты.
Прошло 130 лет с тех пор, как Бюро переписи населения США объявило о закрытии Запада, а Фредерик Джексон Тернер ответил на это тезисами о границах. Но с тех пор концепция американского фронтира сохраняется благодаря мощным повествованиям о расширении и росте. Сорок два штата превратились в пятьдесят. Карта США расширилась до Тихого океана. Гаити перешло под флаг США в 1915 году. Космическая эра перезагрузила манифестацию судьбы. Глобальный авантюризм в холодной войне вновь открыл экспансионистский менталитет американской политики. Даже киберпространство, похоже, вновь пробудило колонизаторское и предприимчивое воображение американского государства и американских фирм. Американская культура воспроизводит в каждом новом поколении идею о том, что американское общество - это устремленное в будущее, безграничное образование. Пограничное мышление сохраняется здесь так же, как в европейской истории сохранялся ancien régime.
Но даже продолжительная жизнь Америки как вечнозеленого и символического Пограничья меняется после нескольких десятилетий относительного экономического спада. Закрытый фронтир - в отличие от закрывающегося фронтира - принесет американцам другой вид воображаемых горизонтов. Четыре отличительных аспекта настоящего обозначают 2020-е годы как поворотный пункт между пограничным футуризмом и культурой сокращения. Первый, и самый важный, - это жесткий предел изменения климата. Изменение климата знаменует собой не только демографический предел границ США (1890) или земной предел евроамериканских исследований и поселений (1912, Южный полюс), но и внезапное и катастрофическое осознание ограниченности пространства. Планетарные пределы доминирующей природы были достигнуты, даже нарушены. Во-вторых, перенос капиталистического динамизма через Тихий океан знаменует собой иное завершение пятисотлетнего цикла вестернизации. Европоцентристская организация внешней политики с викторианской эпохи означает, что американский народ и политические деятели воспринимают азиатскую мощь как угрозу. В-третьих, проект внеземных путешествий и исследований теперь перешел от проекта национального государства к корпоративному и частному предприятию. Теперь не Британия, Америка или Китай расширяют границы, а Virgin Galactic (Великобритания), SpaceX (США), Blue Origin (США), Galactic Energy (Китай), i-Space (Китай) и Link-Space (Китай). Народные инвестиции в экспансивную миссию своей страны (патриотизм времен "Аполлона") кажутся все более и более как пережиток двадцатого века. И наконец, трампистская фантазия об обнесенной стеной Америке знаменует конец открытого фронтира иным, но столь же эпохальным способом (Грандин). Экспансивная граница американского государства - открытая и инкорпорированная, как враждующая многорасовая колония поселенцев в XIX веке и геополитический и технологический джаггернаут в XX - может закрыться для новых людей и нового роста.
Дело не в том, что инновации и динамизм в США умерли. Это далеко не так. Научные и технологические достижения поражают умы сейчас так же, как во времена Белла и Эдисона. Но по мере того как идея бесконечной экспансии США наталкивается на новые реальные и символические пределы, американская культура начинает смотреть скорее назад, чем вперед. Поворотный пункт находится здесь. Америке нужны новые истории, а не бесконечные панихиды по утраченной национальной славе. Судьба Америки как последней великой державы была мощной исторической идеей, которая лежала в основе культуры времен холодной войны. Теперь это угасающая фантазия.
В эпоху Буша II ностальгия по сверхдержаве усилилась, как и неоимперский призыв к оружию. 11 сентября усилило агрессивную защиту могущества США, а крах 2008 года обострил тревожную защиту элитного американского богатства. Главный герой романа Мохсина Хамида "Неохотный весельчак" (The Reluctant Fun-damentalist, 2007) запечатлел ускорение утраченного величия в Нью-Йорке после 2001 года:
