Затем я стал грезить. Я часто подпадал тогда под непреодолимую власть грез. С тех пор прошло уже пятнадцать лет, но я и теперь в их власти.

«Странное впечатление производит земля, на которой никого нет, земля, не знающая человеческого глаза, земля, вдовствующая без присмотра, без живого человека. Это впечатление резко усиливается, если земля эта разграблена, обнажена, если с нее смахнули дома, вырвали из нее деревья и траву, угнали животных. Что это за невообразимое, бесчеловечное зрелище! Видели ли вы пустыри на окраинах городов? Знаете ли вы уныние этих мест, которые не являются ни городом, ни деревней? Во всей этой местности никого не было. Но тысячи глаз были тайно устремлены со всех сторон, а я их не чувствовал. До меня не достигала живая теплота этих зарывшихся в землю людей. Кто не видел пустоты и безлюдья, какими отличается поле битвы в наши дни, тот не может представить себе размеров бедствия, уничтожающего наш материк. Здесь находятся где-то тысячи, сотни тысяч человек. Но их не видно. Где они? Они спрятаны, зарыты, заживо погребены в земле. Они не двигаются. Они обречены на неподвижность, которая будет длиться много дней. Стоит пошевелиться, и ты будешь замечен. Земля скрывает людей. Но земля уничтожена. Здесь нет равнины. Здесь разбросаны холмы и ямы. Все перекопано и изрыто, и ни одна часть не отличается от окружающего. Все вокруг стало похоже на лунный пейзаж. Кратеры каких-то вулканов раскрыли свои пасти, подобно толпе мертвецов, оскаливших челюсти. На много миль вокруг нет ни домов, ни деревьев, ни травы, ни птиц... Одиночество, неподвижное одиночество, — вот все, что мне запомнилось от тех дней... Я живо помню местность. Она отличалась волнистой поверхностью. Десять тысяч пушечных жерл забрасывали ее снарядами. Жуткие остатки уничтоженного леса были похожи на человеческие кости. Почему-то они напоминали также коробки из-под консервов, кучами брошенные на свалки. Это было в феврале. Местами лежал снег. Этот снег только подчеркивал сходство с лунным пейзажем. Бледность солнца усиливала это впечатление, как будто вся вселенная была, как и мы, охвачена страданием.

«Моя рота заняла Тиомонский редут. Мы вошли в самую его середину. Это было старинное сооружение в форме полукруга, сзади замыкавшееся решёткой. Под этим полукругом находились две больших подземных камеры.

«Когда началась бомбардировка, мои люди вошли в эти камеры и уселись в круг. Старый ополченец, который был здесь сторожем, сообщил нам, что потолок хоть и бетонирован, но вряд ли устоит против тяжелых снарядов. Он прибавил еще, что под камерами находится пороховой погреб. Сказав это, он поспешно вышел.

«Бомбардировка вначале велась легкими снарядами. Стоя у порога первой камеры, на верхних ступенях лестницы, я смотрел, как эти снаряды взрывались во дворике, находящемся позади решетки. Когда снаряды попадали на вершину сооружения, земля и камни падали у моих ног.

«Прислонившись к косяку, я смотрел на все это, как больной, которому нельзя выйти из дому. Позади решётки, за откосом, находилась ложбина. Другой откос спускался прямо против меня. Его засыпало снарядами.

Я не отрываясь смотрел на эту избитую, оскорбленную и поруганную пустыню.

«Снаряды мелкого калибра уже успели исковеркать все вокруг. Стали валиться снаряды тяжелого калибра. Они оставляли громадные глубокие и зияющие ямы.

«Затем опять возобновился поток снарядов меньшего калибра. Никто никогда не представлял себе ничего подобного. Те, которые видели бои на Сомме, говорили, что и самые тяжелые минуты, проведенные там, были детской игрой рядом с происходившим здесь светопреставлением.

«Тяжелые снаряды падали через правильные промежутки времени. Меня поразила эта регулярность. Я стал следить по часам. Оказалось, эти снаряды падали каждые две минуты. Они были очень велики, и там, где они падали, образовывалась жуткая пустота.

«А я стоял неподвижно. Мне нечего было делать. Светило холодное, неприветливое зимнее солнце. Надо оставаться неподвижным! Делать ничего нельзя. Все мужество заключается в том, чтобы неподвижно ждать. Я считал этот вид мужества безобразным. Оно было не по мне, оно не согревало мою душу. Оно, повторяло неподвижность окружавших меня солдат. Я ничего не мот предпринять, не мог произнести команды. Я был затерян в громадной толпе, на самых низах глупой иерархии. Это оно, современное общество, лежало здесь, распластавшись среди лунных вулканов. Этот строй и здесь сохранил свою все более и более бессмысленную иерархию. Как бессмысленно это современное общество со своей чумой, с проказой, с чесоткой, с верой в конец света...

«Я перестал разглядывать местность. Теперь ее потрошило снарядами все глубже и глубже. Я смотрел на часы. Положение упростилось. Моя судьба по теории вероятностей. должна решиться в ближайшие мгновения. Но мое тело не желало покориться велениям секундной стрелки, зависеть от тиканья часов. Оно жило своей, взволнованной и напряженной жизнью. Мое сознание, как хрупкая часовая стрелка, вращалось вокруг одних и тех же мыслей. Еще одна минута. Еще одна прожитая вечность. Я почувствовал спазмы в желудке. Это было не преодолимо. Как быть?.. Я был охвачен хаосом. Уборные были расположены у решётки. Под ливнем снарядов надо пересечь двор. Я пошел по пустыне, охваченной огнем. Двор был залит дождем осколков. Мне пришлось перейти его несколько раз. Это было своего рода геройством.

«Немцы долго не показывались. Работала только их артиллерия. Только в середине дня они двинулись в надежде, что найдут одни наши трупы. Но в это время открыла пальбу наша только что прибывшая артиллерия и отогнала их. Я видел, как по насыпи мчались два полка нашей артиллерии. Это была дикая скачка коней Апокалипсиса.

«Кто были люди, сидевшие в подземелье? Я не знал их. Мы на Сомме потеряли много народу, и теперь здесь все были новички, явившиеся с пополнением. Я их не знал. Солдат, перебегавший двор под железной грозой, втянул плечи, как провинившийся школьник. Добежав до двери, у которой я стоял, он закурил от моей папиросы и прислонился к косяку. Я оказался позади него. Мой подбородок упирался в его плечо. Вдруг вселенная лопнула. Полет снаряда был тяжел, и снаряд этот был необъятен, как вселенная. Он заполнил собой весь мир. Земной шар содрогался в медленной конвульсии. Сначала он двигался почти с такой же быстротой, как сверкание молнии. Я успел увидеть его приближение, но тотчас же вслед за этим все было кончено. Человек, который встал впереди меня, как будто для того, чтобы спасти мою жизнь, был ранен в живот. Он повалился на меня. Я опрокинулся и упал в подвальную камеру. Дверь обрушилась, и камера превратилась в живую могилу. Я рычал и выл. Все сидевшие в камере вскочили. Мой крик был страшен. Он принес им еще больше ужаса, чем самый снаряд. Люди бросились к тому месту, где раньше была дверь. Теперь здесь возвышалась черная стена. Они переступали через меня. Меня топтали ногами с таким остервенением, как будто это было утешением для этих заживо погребенных людей. Топтавшие меня каблуками обрушивались на мою грудь, как горы. Они меня душили. Ужас охватил меня. Я умирал, я чувствовал себя на самом дне мира. Вся вселенная была против меня, — и немцы, и французы одинаково. У них у всех на башмаках толстые гвозди. Ужас заполнил мою душу. Я лежал неподвижно, как во сне.

«Но судьба послала мне спасение. Произошел еще один обвал, и раскрылась другая дверь. Топтавшие меня ноги исчезли, и я свободно вздохнул. Мое разбитое тело собрало все силы. Оно встало на ноги. Оно бросилось во двор. Я побежал вслед за обезумевшими солдатами. Но во дворе огромный снаряд разворотил землю, и я упал в образовавшуюся пропасть. Мое омертвевшее тело не почувствовало новых ушибов, и, безуспешно стараясь выбраться из ямы, я взглянул наверх. Решётка оставалась нетронутой. Одна из ее сторон невинно раскрывалась над моей ямой. Люди уже вылезали на поверхность и удирали, оставляя меня гибнуть в яме. Из глубины я увидел торчащую ногу. Это останки того солдата, который нечаянно защитил меня своим телом. Его нога торчит из развалин. Неумолчно воя, я вылез наконец из ямы.