Был еще второй раз, но уже по нашей собственной инициативе. Я, Олег Иванов и Жорж Максимов, достали с полсотни метров позитивной пленки, выклянчили на полдня «Эклер» со штативом и поехали на трамвае на Поклонную Гору, где шла разработка песчаного карьера.

При «полной дырке» в солнечный день света хватало. И мы с увлечением снимали несколько часов, по очереди разыгрывая роль то оператора, то ассистента, то режиссера. Конечно, кепки у всех были повернуты козырьком назад, как в то время у всех кинооператоров мира, чтобы козырек не мешал смотреть в глазок аппарата — лупы были очень короткие. И упивались толпой ребятишек, с восхищением и любопытством обступивших нас.

Какое это было счастье! Мы чувствовали себя настоящими кинооператорами. Таскали на плече камеру, привинченную к штативу, вертели панорамные ручки, наводили фокус, потом вертели ручку аппарата. Моторов ведь не было.

Солнце, хоть и с перебоями, светило и, снимая на позитивной пленке «с полной дыркой», мы надеялись получить достаточную экспозицию. Ведь чувствительность позитивной пленки в сто раз меньше, чем у негативной.

Поскольку позитивная пленка очень контрастна, мы проявляли ее дома, в теплом метоловом проявителе, в каких-то кастрюлях, намотав пленку на коррексы при красном фонаре. Негатив получился достаточно мягкий, с достаточной проработкой в тенях. В кинолаборатории нам его отпечатали. Мы смонтировали свой «фильм» и с невероятной гордостью показали его товарищам и педагогам.

К сожалению, жизнь большинства студентов двадцатых годов была посвящена не только учебе. Приходилось думать и о хлебе насущном. Студенческой стипендии едва хватало на скромное питание. Мы с матерью совершенно обносились. Я был одет в серые, сшитые матерью, брюки, которые на мне отвратительно сидели и серую гимнастерку, которая мне давно была мала. Выглядело это безобразно и смешно. Маме были нужны лекарства, но их не на что было купить. Сегодня не знали что будем есть завтра. Вот фон, на котором начался период моего студенчества.

Заработки были необходимы. Поэтому учеба, должен с сожалением признаться, часто уходила на второй план. Всегда, на всех лекциях в голове гвоздем сидела мысль о заработки, где, когда и с кем поговорить, куда съездить, что делать. Эта проблема тогда касалась почти всех моих сокурсников.

Брались за любую работу. Ходили в порт грузить бревна и на товарную станцию выгружать мешки с мукой. Как трудно мне было выполнять эту работу, учитывая вечно болящую, гноящуюся грудь! Да и денег платили там мало. По ночам сторожили магазины.

Потом при техникуме было организовано производство электромоторов для швейных машин. Там студенты мотали якоря. Это была чистая, сидячая работа в теплом помещении, хорошо оплачиваемая (до 100 рублей в месяц). Туда рвались, но там было мало рабочих мест. Я долго не мог туда попасть «по анкетным данным». Мне говорили: «Мы даем в первую очередь тем, кто из рабочих и крестьян. А ты подождешь…». И направляли на «грязную работу». Приходилось расплачиваться за свое «позорное» происхождение. Под конец все же и я «сел мотать». Правда, ненадолго. Тем не менее, дела дома стали поправляться. Помог еще один случай. Один мой родственник, кажется, Мессинг, предложил мне участвовать во всесоюзном конкурсе на рисунок почтовой марки, о котором было объявлено в газете. Я сначала отказался, но потом решил все-таки попробовать, нарисовал марку. График из двух ломаных линий. Одна изломами идет все выше и выше и ее с усилием поднимает наш рабочий. А вторая ломаная линия идет сверху вниз и своим концом прижимает лежащего «капиталиста» в цилиндре. И надписи «У них загнивание и упадок», «У нас рост и расцвет». Послал и забыл. Потом вдруг вижу объявление в газете, что первая и вторая премии за марку не присуждены, а третья — Клушанцеву (600 рублей). Вот не ожидал!

На полученные деньги я смог впервые в жизни купить себе костюм, плащ и часы.

Выпущена моя марка не была. Видимо, премию дали за идейность.

Если уж зашел разговор о моем «творчестве», то скажу еще, что я тогда много занимался радио. Не столько для заработка, сколько для себя. Я строил ламповые приемники. Один такой долго потом стоял на моем столе. Слушали его наушниками, вернее, одним наушником, укрепленным на голове с помощью противовеса из мешочка с песком. Не изящно, но звук был приличным.

Несмотря на то, что столько времени и сил уходило на добывание средств для существования, зачеты я сдавал на хорошие отметки. Мне почти все предметы давались легко. Вот только органическую химию и высшую математику я не любил. Особенно хорошо, с увлечением, я учился у Рынина, преподававшего у нас начертательную геометрию и перспективу. Обычно художники рисуют эскизы декораций и перспективные пейзажи только интуитивно. Рынин же научил нас строить перспективу, исходя из полученных данных, в виде плана объекта, фокусного расстояния объектива и положения точки съемки. Он развил у нас пространственное воображение, так необходимое операторам. И как мне потом пригодилось уменье рассчитывать декорации, макеты, их отражение в воде, тени, падающие от них, строить чертежи кадров, полученных той или иной оптикой с данной натуры! Я шел у Рынина только на одни пятерки.

Из преподавателей стоит упомянуть также Берингера. Изумительный человек, образец культуры, настоящий интеллигент. Он преподавал нам историю искусства, учил композиции кадра, освещению человека при съемке портрета, учил рисовать, понимать красоту пейзажа. Он делал все, чтобы мы были не «сухими» технарями, а работниками искусства.

Запомнился и Муравейский, научивший нас обращению с аппаратурой.

А Вишневский?! Он всю свою жизнь посвятил фото- и киноаппаратуре, знал ее идеально, любил беззаветно и активно передавал нам и знание, и любовь к этой технике. Вишневский явно был в техникуме одним из его учредителей и играл там далеко не последнюю роль.

Он жил на Невском проспекте напротив улицы Марата. Всю его огромную комнату, метров 60, почти целиком заполняли экспонаты колоссальной коллекции фото- и киноаппаратуры. За всю историю их создания. Они стояли на стеллажах вдоль стен и по всей комнате. Коллекция, безусловно, всемирного значения. Где теперь это богатство?!

Каждый год нас, студентов, отправляли на месяц-два на практику на киностудию «Совкино», теперь «Ленфильм».

Первый раз мы работали там в фотолаборатории. Это было неинтересно. Зато на следующий год нас направили в осветительный цех и мы работали там осветителями на съемках в павильонах студии. Осветительных приборов с лампами накаливания тогда еще не было. Применялись только приборы с вольтовой дугой. Пленка была малочувствительной и требовала более яркого освещения. А вольтова дуга намного ярче ламп накаливания. Осветительные приборы были страшно громоздкими и сложными в подготовке и обслуживании.

Перед съемкой надо в каждый прибор заправить угли, угли сгорали быстро и надо было вовремя их менять. При команде «Полный свет!» быстро обойти все свои приборы и зажечь их. А потом внимательно следить за всеми, чтобы горели ярко, но, не дай Бог, не потухли. Чем шире разводишь угли, тем ярче дуга, но, если переборщить, то дуга может погаснуть.

У каждого осветителя несколько приборов. На каждом несколько ручек для управления углями и для фокусировки. Ведь у прибора позади точки горения углей есть фацетное вогнутое зеркало. Ближе оно к дуге — свет шире, дальше — луч света сужается. Работа была очень ответственная и трудоемкая. Мы очень уставали и очень нервничали.

Но зато мы «варились» в котле настоящей кинематографии. Это было великолепно!

Из всех деятелей тогдашней кинематографии, у которых мне пришлось «освещать», мне особенно врезался в память Сергей Васильев. Этот человек на съемке «ослепительно светился». Когда он работал, ни на кого другого смотреть было невозможно. Он сиял удивительной улыбкой. Все время объяснял, поправлял, показывал, давал команды. Все время был в движении, ни на секунду не умолкал, кроме, конечно, момента самой съемки. Все видел, всем распоряжался. Равнодушных при нем на съемочной площадке не было. Все жили единой мыслью как лучше сделать свое дело. Все были оркестром, а он великолепным, обожаемым дирижером.