Когда они наконец подходят к Одинокому Тому, мистер Баккет ненадолго останавливается на углу и берет зажженный потайной фонарик у здешнего квартального надзирателя, а тот отправляется провожать их с другим фонариком у пояса. Мистер Снегсби шагает между своими проводниками по отвратительной улице, где нет стоков для воды, нет выхода для затхлого воздуха, где в черной глубокой грязи застаиваются смрадные лужи – хотя в других кварталах сейчас мостовые сухи, – улице, издающей такое зловоние и представляющей такое зрелище, что он, проживший в Лондоне всю жизнь, едва верит своим органам чувств. От этой улицы, загроможденной грудами развалин, ответвляются другие улицы и переулки, столь омерзительные, что мистер Снегсби чувствует тошноту телесную и душевную, и ему чудится, будто он с каждым шагом все глубже погружается в преисподнюю.

– Отойдите-ка в сторону, мистер Снегсби, – говорит Баккет, когда навстречу им несут что-то вроде потрепанного паланкина, окруженного шумной толпой. – Тут по улицам горячка гуляет!

Несчастного невидимку уносят, а толпа, забыв об этом увлекательном зрелище, проносится мимо, как вереница страшных образин в бредовых видениях, рассеявшись, исчезает в переулках, развалинах, за стенами, но вдруг снова начинает метаться вокруг троих путников, что-то выкрикивая с пронзительным предостерегающим свистом, пока все трое не удаляются прочь.

– В этих домах повальная горячка, Дарби? – хладнокровно спрашивает квартального мистер Баккет, направляя свой фонарик на какие-то зловонные лачуги.

Дарби отвечает, что «во всех», и даже, что много месяцев подряд люди здесь «валились десятками» и их уносили мертвых или умирающих, «как шелудивых овец». Они идут дальше, и Баккет говорит, что вид у мистера Снегсби довольно скверный, а мистер Снегсби отвечает, что тут ужасный воздух – просто дышать нечем.

Они справляются в нескольких домах о мальчике, которого зовут Джо. В Одиноком Томе лишь немногих знают по имени, данном при крещении, поэтому мистера Снегсби спрашивают, кто ему, собственно, нужен – Рыжий или Полковник, Виселица, Малец-Резец или Песий Нос, Долговязый или Кирпич. Мистер Снегсби то и дело сызнова описывает наружность Джо. Мнения расходятся насчет того, кто же оригинал этого портрета. Одни думают, что это, наверное, Рыжий; другие – что не кто иной, как Кирпич. Приводят Полковника, но он ничуть не похож на того, кого ищут. Всякий раз, как мистер Снегсби и его проводники останавливаются, толпа окружает их со всех сторон, и из ее темных недр на мистера Баккета сыплются вкрадчивые советы. Всякий раз, как путники трогаются дальше, в толпу яростно врывается резкий свет их фонариков, и она исчезает, потом снова мечется вокруг них в проходах, развалинах и за стенами.

Наконец отыскивают какую-то лачугу, в которой обычно ночует подросток по прозвищу Тупица, или Тупой Малец, и тогда возникает надежда, что Тупица и Джо – одно лицо. К этому выводу приходят, сопоставив приметы, указанные мистером Снегсби, и сведения, полученные от хозяйки дома – бабы с головой, обмотанной черными тряпками, и с лицом пропойцы, которая выскочила из вороха лохмотьев, сваленных на полу какой-то собачьей конуры, служащей ей спальней. Тупица ушел к доктору за склянкой лекарства для больной женщины, но скоро вернется.

– А здесь нынче кто ночует? – спрашивает мистер Баккет, открыв другую дверь и освещая соседнюю каморку своим фонариком. – Двое пьяных мужчин, а? И две женщины? Мужчины в хорошем виде! – говорит он, подойдя к спящим, и у каждого отводит руку от лица, чтобы получше рассмотреть его. – Это ваши хозяева, сестрицы?

– Да, сэр, – отвечает одна из женщин. – Наши мужья.

– Кирпичники?

– Да, сэр.

– Что вы тут делаете? Вы не лондонские жители.

– Нет, сэр. Мы из Хэртфордшира.

– Из какой именно местности в Хэртфордшире?

– Из Сент-Олбенса.

– Пешком приплелись?

– Пришли вчера. Там без работы сидели, а здесь тоже ничего путного не выходит, да, должно быть, и не выйдет.

– А таким способом ничего путного и не добьешься, – говорит мистер Баккет, поворачиваясь в сторону бесчувственных фигур на полу.

– Вот именно ничего, – со вздохом отвечает женщина. – Нам с Дженни это куда как хорошо известно.

Каморка фута на два, на три выше двери, и все-таки она так низка, что если бы самый высокий из посетителей выпрямился во весь рост, он уперся бы головой в закопченный потолок. Все здесь оскорбляет органы чувств; в затхлом воздухе даже толстая свеча горит каким-то бледным, болезненным пламенем. В каморке стоят две скамьи, и еще одна, повыше, заменяет стол. Мужчины спят там, где повалились на пол, а женщины сели поближе к свече. Женщина, отвечавшая на вопросы, держит на руках грудного ребенка.

– Сколько ему времени, этому крошке? – спрашивает Баккет. – На вид кажется, будто родился он только вчера.

Он говорит с женщиной довольно мягким тоном и осторожно направляет на ребенка свет своего фонарика, а мистеру Снегсби почему-то вспоминается другое дитя, окруженное сиянием, – дитя, которое он видел только на картинах.

– Ему еще трех недель нету, сэр, – отвечает женщина.

– Это ваш ребенок?

– Мой.

Другая женщина стояла, наклонившись над спящим младенцем, когда путники входили; теперь она нагибается снова и целует его.

– А вы, должно быть, любите его, как родная мать, – говорит ей мистер Баккет.

– Я сама была матерью, хозяин; был и у меня такой же ребеночек, да помер.

– Эх, Дженни, Дженни! – говорит ей другая женщина, – оно и лучше так. Лучше вспоминать о мертвом, чем думать о живом, Дженни! Куда лучше!

– Надеюсь, вы не настолько бессердечная женщина, – строго внушает мистер Баккет, – чтобы желать смерти своему собственному ребенку!

– Бог свидетель, конечно нет, хозяин, – отвечает она. – Я не бессердечная. Я не хуже любой нарядной леди отдала бы за него жизнь, кабы это было возможно.

– Ну, значит, и не говорите таких глупостей, – поучает ее мистер Баккет, снова смягчаясь. – Зачем это?

– Мне эти мысли в голову лезут, хозяин, когда ребенок вот так лежит у меня на коленях, а я на него смотрю, – говорит женщина, и глаза ее наполняются слезами. – Случись ему не проснуться больше, вы скажете, что я с ума сошла, так я буду по нем убиваться. Это я хорошо знаю. Я была при Дженни, когда у нее ребенок помер, – ведь правда, Дженни? – и помню, как она горевала. Но оглянитесь кругом, посмотрите на эту лачугу. Поглядите на них! – Она взглянула в сторону спящих на полу мужчин. – Поглядите на мальчишку, которого вы дожидаетесь, – того, что пошел за лекарством для меня! Вспомните, каких ребят вы то и дело встречаете по своей работе и какими они вырастают у вас на глазах!

– Ладно, ладно, – говорит мистер Баккет, – воспитайте его порядочным человеком – увидите, что он будет вас утешать и покоить в старости; так-то.

– Я всячески буду стараться его воспитывать, – отвечает она, вытирая глаза. – Но нынче вечером я прямо из сил выбилась, да и лихорадка меня трясет, вот я и стала раздумывать, что трудно ему будет вырасти хорошим человеком. Хозяин мой будет против этого, мальчонка и сам хлебнет колотушек и увидит, как меня колотят, и дома ему станет страшно – убежит, а там, глядишь, и вовсе с пути собьется. Как я ни старайся, как ни работай на него изо всех сил, одной не справиться, а помощи ждать неоткуда; так что, несмотря на все мои старания, он все-таки может вырасти плохим человеком, и придет час, когда я буду глядеть на него сонного – вот как теперь, – а он уже огрубеет, будет не такой, как прежде, ну, значит, и немудрено, что сейчас, когда он лежит у меня на коленях, я все о нем думаю и хочу, чтоб он помер, как ребенок Дженни.

– Ну, будет, будет! – говорит Дженни. – Ты устала, Лиз, да и больна. Дай-ка мне его подержать.

Она берет на руки ребенка и при этом нечаянно распахивает платье матери, но сейчас же оправляет его на истерзанной, исцарапанной груди, у которой лежал младенец.

– Это я из-за своего покойничка души не чаю в этом малыше, – говорит Дженни, шагая взад и вперед с ребенком на руках, – а она из-за моего покойничка души не чает в своем мальчике, так что даже думает: уж не лучше ли схоронить его, пока он еще мал? А я в это время думаю: чего только я не отдала бы, чтобы вернуть свое дитятко! Ведь обе мы – матери и чувствуем одинаково, только, бедные, не умеем сказать, что у нас на сердце лежит!