Баки ожидал какую-нибудь роскошную, закрытую для простолюдинов гостиницу, но был приятно удивлен, когда они вернулись на ту самую улицу с вполне обычными, горящими в окнах желтым пятиэтажками, на одной из которых висела табличка с русской надписью «Арбат».

В небольшой квартирке на втором этаже дома №17 стены не были увешены картинами, а с чуть обшарпанного потолка не свисали хрустальные люстры, но здесь было тепло и уютно с мороза, и очень Баки знакомо, по-скромному, по-домашнему, как вечность назад было в его родном Бруклине. Также, как тогда, на старенькой газовой плите свистел закипающий чайник, также, как тогда, на маленькой кухне у стола стояло две табуретки, а третья затерялась где-то в единственной комнате.

Баки сам не заметил, как утонул в воспоминаниях, как они наслоились одно на другое, ломая реальность, как он медленно и неотвратимо поплыл в пространстве времени, сожалея о том, что безвозвратно ушло, скорбя о тех, кто безвозвратно исчез из его жизни.

— Расскажи мне о нем, — прошептала она тихо-тихо, пристроив голову с шелковистыми волосами у Баки на груди. Он не хотел касаться ее бионической рукой, пытался найти отговорки, сопротивлялся, и тогда она просто взяла его левую ладонь, медленно и осторожно, как что-то живое, способное чувствовать, и положила себе на талию, не оставив ему выбора, развеивая его страхи. — Не о Капитане Америка, о нем уже рассказали на века вперед. Расскажи мне о Стиве…

Часть его отчаянно сопротивлялась болезненным воспоминаниям, часть оказалась безгранична счастлива возможности рассказать сокровенные, трепетно хранимые моменты прошлого, рассказать и быть выслушанным.

Баки заснул умиротворенным, почти счастливым. Впервые за очень долгое время ему снилась теплая жизнь взамен холодной смерти. Он снова видел улыбку на лице Стива, они снова дурачились, как беззаботные бруклинские мальчишки, которым по семнадцать лет. А вечером они пошли на танцы, где обоих их ждали… правильные партнерши.

Барнс проснулся рано, задолго до рассвета, с чувством невосполнимой утраты и горького сожаления. Его терзали мысли, и он снова сопротивлялся, снова уходил от утренней ласки, как дикий неприрученный зверь.

— Тебе больно? — она прошептала ему в самое ухо, одной рукой перебирая его волосы, пальцами другой нежно, едва прикасаясь, оглаживая розоватые шрамы вдоль линии перехода плоти в металл. Кожа Баки от первого же касания покрылась мурашками: ему хотелось и дернуться, избегая контакта, и еще сильнее подставиться под ласку, и сбежать от нее. И Баки безнадежно во всем этом потерялся.

— Нет, — наконец признался Барнс, и это была чистая правда. Боль, что он чувствовал, была не физическая, она существовала только у него в голове, глубоко в сердце, и оттуда ее уже ничем невозможно было вытравить. Она просто была. Просто застряла там навечно. — Нет, только… — он не знал, что сказать, поэтому изменил тему, развернувшись, чтобы видеть ее лицо. — То письмо. Кто его написал?

Уголки ее губ дрогнули в так и не проявившейся до конца улыбке, она опустила взгляд на их переплетенные пальцы — ее живые с его бионическими — и долго молчала. А, когда начала говорить, ее ответ был столь же очевиден, сколь абсолютно не понятен.

— Такое письмо в границах Союза мог написать лишь один человек.

Баки вспомнил печать на конверте, но она была лишь половиной его догадки. Вопрос остался открытым и, невысказанный, повис в воздухе.

— В отличие от Гитлера, Сталин реалист, он не питает мистических иллюзий о будущем, кроме, быть может, коммунизма, но кто не без греха? Он не грезит армией суперсолдат, ему даже не нужен национальный герой для лица на коммунистических плакатах. Его заповедная мечта в том, чтобы суперсолдат, лояльный Партии и ее идеям, преданный вождю, пополнил круг его доверенных лиц, вполне вероятно, став фаворитом среди фаворитов. И он заинтересован в тебе, Джеймс.

— Но я думал, что Карпов… — начал было Баки, но прервался, потому что, естественно, ни о чем подобном он не думал.

— Всего лишь военный советник, руководящий Департаментом Икс, как одной из дочерних организаций КГБ. Влиятельный, с железной хваткой — да, но он не Генсек. Послушай, — она сильнее сжала его ладонь, вглядевшись пристальнее в озадаченное лицо, — я знаю, это совершенно не то, о чем ты мечтаешь. Я знаю, что прошу слишком многого. Видит бог, Баки, я никогда не добивалась бы для тебя чего-то подобного, не предлагала бы тебе пойти на это, если бы существовал любой другой вариант, при котором ты мог бы жить вдали от всех лабораторий, в безопасности, имея все привилегии ближнего круга и даже больше. Да, у тебя будет новое имя и советское гражданство, и русский язык станет тебе роднее английского, но… никто, слышишь, никто больше не посмеет сделать из тебя подопытную крысу!

Конечно, это было не то, даже близко не то, чем бредил Баки, мечтая, чтобы Стив оказался жив и ему было, к кому бежать из этого ледяного ада. Сознательно отречься от личности, которую буквально только что себе вернул, скрупулезно склеивая себя из хрустального крошева, — определенно не входило в его планы. Но Стив был мертв, а Баки застрял здесь, и на кону теперь стояло нечто большее, гораздо большее, чем он смел надеяться, одному богу ведомо, каким непостижимым образом осуществленное.

— Зачем ему это? Кого он хочет получить? Цирковую обезьянку в золотой клетке? Или русские вместо обезьян предпочитают медведей?

— Личная охрана в условиях полной секретности, постоянное сопровождение — это все, что ему нужно. Ни полевой работы, ни разведки, никакой ведомственной привязки и отчетности ни перед кем, кроме него лично. Иначе говоря: везде и всюду ты охраняешь его, а его непоколебимый авторитет охраняет тебя, — она вздохнула, как Барнсу показалось, тяжело и как-то обреченно. — Я знаю, как для тебя это звучит, знаю, что это слишком, но… Баки, это все, что я могу. Пока могу хоть что-то.

Поздний декабрьский рассвет над Москвой оказался на удивление солнечным, сверкающим в снегу миллиардами миллиардов бриллиантов.

Отведенные ему сутки на воле стремительно истекали, и лишь в последний момент Баки вдруг понял, что так и не задал самого главного вопроса, мучившего его вот уже полтора месяца.

Они стояли в тени переулка, ожидая машину, их руки были сплетены в замок, отсчитывая последние мгновения, когда Баки поднял к ее лицу неуверенный взгляд.

— Ты скажешь мне свое настоящее имя?

Произнесенное одними губами, ее настоящее имя утонуло в отчаянном поцелуе.

Где-то в бело-сером переплетении улиц навечно потерялся дом под номером семнадцать.

Стрелки кремлевских курантов навечно застыли на девяти часах то ли утра, то ли вечера.

26-го декабря 45-го рассвет над Москвой разлился кроваво-красный.

========== Часть 10 ==========

Декабрь 1945 — февраль 1946 годов

Русский Баки был совершенен на уровне словарного запаса, согласования падежей, родов и чисел, хотя как такового правила он не знал ни одного. Все свои навыки, исключая вбитые в него насильно, он начитал, и была в этом одна небольшая проблема — хромало произношение. Учитывая всё, что ему грозило, над ним еще предстояло работать и работать, чем Баки по возвращении в бункер и занялся. В лаборатории он раздобыл маленькое зеркальце-пудреницу, чтобы точно видеть, куда ставить язык, и ему даже никто не запретил пронести его в комнату, где он практиковался иногда ночами напролет, повторяя вслух то, чему она его учила. К английскому Баки больше не возвращался и даже мысли в блокнот записывал мучительно медленно, но все-таки на русском, каждое утро принося ей на проверку.

В конце концов, от него требовалось так мало в сравнении с тем, что приходилось делать ей. Ему всего лишь надо было выучить язык, углубить и расширить знания о государственном устройстве, прочесть кое-какие политические труды и несколько личных дел. Позже ему, естественно, предстояло от зубов выучить еще и свое тщательно сфальсифицированное досье, которое, ко всему прочему, обещало сильно расходиться с его представлениями о собственной личности, но так ли это было сложно, когда от этого напрямую зависела жизнь и относительная, но все-таки свобода?