Несмотря на существенный вклад, который внесла монография Ф. Пингеля в исследование проблемы выживания узников, в дальнейшем, вплоть до середины 1980-х гг., дискуссия немецких ученых сосредоточилась в основном на анализе национал-социалистического режима[90]. Лишь отдельные аспекты проблемы выживания узников продолжали изучаться историками сквозь призму понятия «сопротивление в концентрационных лагерях».
Одной из классических монографий, посвященных сопротивлению в концентрационных лагерях, стало исследование Г. Лангбайна[91]. Предложенное ученым определение сопротивления как «усилий узников по организованному противодействию эсэсовским намерениям уничтожения» явилось значимым вкладом в изучение проблемы, что определило всеобщее признание данного понятия в историографии ФРГ. Во многом это объясняется тем, что Г. Лангбайну удалось избежать крайностей в интерпретации различных аспектов лагерной действительности. Историк не пошел по пути интерпретации сопротивления в концентрационных лагерях как непосредственного активного противостояния лагерному руководству. В то же время он предостерегал от чрезмерного расширения термина, включавшего в таком случае всю совокупность действий заключенных[92]. Тем не менее существенным недостатком исследования Г. Лангбайна стала концентрация внимания ученого на борьбе за жизнь лишь одной категории узников – заключенных по политическим мотивам.
Наряду с Г. Лангбайном вопросы выживания узников в концентрационных лагерях рассматривались польским ученым К. Дуниным-Васовичем[93]. Ученый предложил три типа Сопротивления узников, целями которых были биологическое выживание, сохранение человеческого достоинства, разрушение нацистской системы[94].
Помимо исследований историков в 1960-х – первой половине 1980-х гг. в США и Европе появилось несколько работ, оставивших значимый след в изучении возможностей выживания человека в условиях нацистского концентрационного лагеря. Американский философ Терренс Дес Прес пытался выявить характерные черты узника концентрационных лагерей, позволявшие спастись в экстремальных условиях[95]. Для ученого выживание заключенного не замыкалось только лишь на физическое спасение. Обязательной составляющей являлось сохранение моральных норм и внутренних убеждений.
Анализируя воспоминания бывших узников, Дес Прес подчеркивал, что выживание – это специфический вид человеческого опыта, имевший свою внутреннюю структуру, а одной из его форм является стремление выжить в качестве свидетеля произошедшего. Как писал Дес Прес, «оставшийся в живых позволял мертвым иметь свой голос»[96]. Потребность предать огласке то, что происходило в лагере, свидетельствовать миру о преступлениях, совершенных нацистами, могла составить смысл жизни заключенного[97].
Чтобы выжить в концентрационном лагере, заключенный должен был обладать идентичностью, отличной от той, которая формировалась у него под воздействием окружающей среды[98]. Подобное сохранение позитивных представлений о собственном «я» во многом зависело, по мнению Дес Преса, от того, насколько человеку удавалось соблюдать элементарные нормы гигиены[99]. Убийство заключенных не вызывало у нацистов моральных сомнений и мучений, если в лагерных условиях узники теряли человеческий облик[100]. В итоге в концентрационном лагере рушилось противопоставление тела и души, распространенное в повседневной жизни общества.
Т. Дес Прес особенно оговаривал тот момент, что любое выживание в концентрационном лагере зависело от солидарности с другими заключенными. Однако лишь совместная деятельность так называемого «политического подполья» была стратегической. Что же касается остальных лагерных категорий и объединений, то их взаимопомощь не имела каких-либо мотивов и оснований[101].
Американскому ученому оппонировал бывший узник Дахау и Бухенвальда Б. Беттельгейм. В своем эссе «Выживание»[102] он сформулировал тезис о том, что работы, подобные труду Т. Дес Преса, характерны для целого поколения исследователей, делавших акцент лишь на выживании, но не обращавших внимания на условия достижения этой цели. Подобная постановка вопроса вела, по мнению психолога, к замалчиванию миллионов погибших узников[103].
Идеи, представленные психологом в данном эссе, лишь развивали ту концепцию, которую он выразил в более ранней работе – «Просвещенное сердце»[104]. В ней помимо прочего ученый критически оценивал роль лагерной дружбы и возникавших на ее основе объединений узников в процессе спасения. По его мнению, истинные привязанности в концентрационном лагере не могли существовать[105]. Взаимоотношения между заключенными находились постоянно под угрозой, а их общение замыкалось на узком круге тем – еде, освобождении, лагерном быте. Основываясь на личном лагерном опыте, Б. Беттельгейм утверждал, что интеллектуальные беседы были крайне редким явлением лагерной действительности, да и те быстро возвращались к элементарным проблемам выживания[106].
Б. Беттельгейм полагал, что нацисты навязывали узникам модель инфантильного поведения, благодаря чему облегчали себе возможности манипулирования ими. К подобному поведению заключенных приближали также попытки механической тренировки памяти, фантазии и мечты[107]. Но насколько были правомерны подобные выводы? Безусловно, отрыв от лагерной реальности мог привести к гибели заключенного, но это не означало, что любое обращение к своему внутреннему миру несло в себе потенциальную угрозу. Необходимо учитывать степень погружения узника в мечты или фантазии, а не сам факт обращения к ним. Если заключенный полностью терял связь с реальностью и переставал критически оценивать окружающую действительность, он лишался возможности своевременно реагировать на внешнюю опасность. Но фантазии, мечты и воспоминания могли также поддерживать его в трудные моменты.
Б. Беттельгейм утверждал, что концентрационный лагерь преобразовывал любую защиту заключенных в выгодную для себя и своих целей. Таким образом, только уничтожение лагеря как системы могло дать спасение узникам.
Выводы ученого были позднее подвергнуты во многом справедливой критике[108]. Одним из аргументов его оппонентов стал тезис о том, что он перенес свой опыт пребывания в лагерях 1938–1939 гг. на весь период существования нацистской лагерной системы и это не позволило ему учесть ее эволюцию и специфику. Кроме того, исключительное апеллирование к психоанализу сужало интерпретационные возможности исследования американского ученого.
Среди трудов бывших узников, опубликованных в 1970-х гг., особое место занимает монография польского социолога Анны Павельчинской[109]. Она обратилась к анализу лагерного пространства, его неоднородности с точки зрения опасности или безопасности для заключенного. Автор отмечала, что для образования и существования группы необходимо было пространство, находящееся хотя бы временно вне жесткого контроля со стороны лагерного руководства. Только оно могло стать основой для «взаимной помощи и поддержки» среди узников. К подобному пространству исследовательница относила нары в бараках и места работы заключенных[110]. Тем не менее даже эти возможности были, по мнению А. Павельчинской, недолговечны. Солидарность среди узников разрушалась как при частом перемещении из блока в блок, так и при регулярной смене состава рабочих бригад[111].
