Именно автор «Государства СС» впервые заметил, что такие черты, как социальная деклассированность, низкий уровень образования и преобладание элементарных потребностей над социальными, способствовали быстрому усвоению угодных нацистам моделей поведения со стороны узников, причислявшихся к категориям асоциальных и уголовников[71]. Подобный ход рассуждений сохраняется в исследовательской традиции до сих пор. В определенной мере он воспроизводит стереотипы, предложенные в мемуарах бывших узников, оказавшихся в лагере по политическим мотивам.
Одним из первых Е. Когон обратил внимание на принадлежность узников к той или иной общности заключенных как на фактор, способствовавший их выживанию[72]. Ему удалось также показать, что, спасая свои жизни, заключенные учились приспосабливаться. Зачастую было невозможно установить степень принятия ими системы ценностей СС[73], ибо формальное, внешнее подчинение лагерному руководству отнюдь не означало внутреннего согласия с его предписаниями и действиями.
Вслед за Е. Когоном в конце 1940-х и в 1950-х гг. к проблеме выживания в экстремальных условиях лагерного заключения обратились и бывшие узники – психологи В. Франкл и Э. Коэн[74].
В своей всемирно известной работе, впервые увидевшей свет в 1946 г. под названием «Сказать жизни «Да»: психолог в концентрационном лагере», В. Франкл представлял концентрационный лагерь как экстремальную, по сути, экзистенциальную ситуацию, в которой узник находился в положении постоянного выбора способа выживания. Но в этом выборе своего отношения к внешним обстоятельствам, который невозможно отнять никому извне, и состояла, по определению В. Франкла, так называемая «последняя свобода человека». Ученый подчеркивал, что, с одной стороны, зачастую больше шансов выжить в лагере имели заключенные, способные оставить в стороне моральные убеждения, в то время как интеллектуалы искали опору преимущественно в своем внутреннем мире, пытаясь сохранить традиционную систему ценностей. С другой стороны, психолог отмечал, что узники, не способные бороться за самоуважение, становились частью массы и в дальнейшем опускались до животного уровня[75].
В описании тех изменений, которые происходили с заключенным, В. Франкл выделял три фазы реакции узника на лагерную действительность: период прибытия в лагерь, период погружения в лагерную жизнь и период, следовавший за освобождением[76]. Симптомом, характерным для первой стадии, был шок – столкновение с новой реальностью вызывало страх, нервное возбуждение, злость, мысли о самоубийстве[77]. На втором этапе наступала апатия, нечто вроде эмоциональной смерти. Заключенного мучила тоска по дому и семье, его уже не удручала обыденность смерти солагерников. Эта бесчувственность была защитной реакцией, позволявшей сосредоточить эмоции на задаче сохранения жизни[78]. Но при этой «бесчувственности», несмотря на критические условия – голод, недосыпание, насилие со стороны нацистов и внутренние душевные страдания, – заключенные все же пытались облегчить свое существование за счет своего внутреннего мира – воспоминаний, мечтаний, юмора, искусства. Более того, они ставили себе цели в ближайшем будущем, а значит, планировали свои действия, без чего человек вообще был не в состоянии выжить[79]. Как писал ученый, «в концлагерях мы наблюдали, что некоторые вели себя, как свиньи, в то время как другие вели себя, как святые. Человек заключает в себе обе возможности; какая из них реализуется, зависит от принимаемых решений, а не от условий»[80].
Как и В. Франкл, психолог Э. Коэн попытался в своем исследовании охарактеризовать поведение заключенных. Ученый обратил внимание на такие внешние факторы, как отсутствие личной свободы, неопределенность срока заключения, а также невозможность остаться наедине с самим с собой, которые отрицательно сказывались на возможности выживания узников[81]. Небезынтересен тот факт, что Э. Коэн отметил деформацию пространства и времени в восприятии заключенных: первое максимально сужалось, концентрировалось, а второе, наоборот, предельно расширялось, становясь вечностью[82].
В 1951 г. в США была издана работа Х. Арендт «Истоки тоталитаризма», ставшая позднее классической[83]. Философ, безусловно, не задавалась целью изучить в своем труде возможности и границы выживания человека в экстремальных лагерных условиях, но рассмотрение феномена тоталитарного общества привело ее к этой проблеме. Исследовательница впервые определила концентрационный лагерь как «центральный институт тотальной власти», «лабораторию», где человек, по сути, приравнивался к подопытному животному, на котором отрабатывалась технология тотального господства[84]. Эта технология в лагере имела несколько этапов. Процесс создания из узника, по выражению Х. Арендт, «живого трупа» начинался с формирования лагерной структуры заключенных, которые разделялись на группы по социальным, политическим, религиозным и расовым критериям, получая лагерную маркировку на униформе и порядковый номер вместо имени. Так начиналась деиндивидуализация личности человека. Следующим шагом было уничтожение нравственного начала, прежних ценностных ориентиров, без которых узник становился легкоуправляемым[85]. Х. Арендт рассматривала попытки заключенных противостоять террору нацистов как единичные случаи, обреченные на поражение.
В итоге исследования второй половины 1940-х – начала 1950-х гг. стали первыми попытками понять происходившее в нацистских концентрационных лагерях, но профессиональные историки оставались в стороне вплоть до начала 1960-х гг. Поводом для изменения ситуации стал процесс над персоналом концентрационного лагеря Аушвиц, начавшийся в 1963 г. На основе подготовленных к Франкфуртскому процессу материалов появились первые фундаментальные исследования ученых-историков, ориентированные в первую очередь на анализ развития лагерной системы и аппарата СС, а не на проблемы выживания узников, взаимодействие лагерных групп, их характерные особенности и различия[86]. Подобная тенденция сохранилась и в 1970-х гг. Пожалуй, единственным исключением стала опубликованная в 1978 г. монография Ф. Пингеля[87].
Ученый попытался определить условия, которые делали возможным не только выживание, но и открытое противостояние узников нацистам[88]. Он впервые отметил необходимость учитывать долагерный опыт заключенных, во многом определявший их поведение и шансы на спасение в лагере. Особенно важным в этой связи становился опыт, приводивший к формированию мировоззрения, которое способствовало демонстрации узниками солидарности и сопротивления. Исследователь предлагал рассматривать систему концентрационных лагерей как подвижную структуру, в которой положение заключенного, а следовательно, и его выживание во многом определялось спецификой этапов в развитии всей системы концентрационных лагерей[89]. В то же время автор практически не рассматривал роль творчества заключенных в их спасении. Такие вопросы, как гендерная специфика выживания, разрушение или деформация идентичности узников в экстремальных условиях, вообще не ставились ученым.
