Димочку устроили на широкой лавке, подпертой березовыми обрубками. Он долго снимал сапоги, ворочался и вздыхал, потом молился. Никонов предпочел уйти в клеть, вместе с извозчиком. Там, действительно, было лучше, чем в избе: просторнее и чище. Только терпкий запах соседнего коровьего хлева неприятно щекотал ноздри.

Дверь клетушки осталась полуоткрытой. Со двора доносилось мерное, снотворное журчание дождя, сквозь которое слабо прорывались последние, замиравшие вдалеке раскаты грома. Извозчик, свернувшись калачиком у стены, сейчас же захрапел. Дышал ровно, с независимым присвистываньем и чмоканьем.

Никонову не спалось. Широко раскрыв глаза, он всматривался в темноту и чутко прислушивался к ночным звукам.

Что-то шуршит и поскрипывает, так же равномерно и уравновешенно, как дышит извозчик. Должно быть, корова жует жвачку. Где-то крупные, тяжелые капли одна за другой падают на что-то твердое и странно, с металлической чистотой звука, позвякивают: дзин, дзин...

Смиренно, почти ласково шепчется в тучах уходящая гроза. Временами неправильный прямоугольник двери слегка светлеет, и тогда вспоминается бесконечно длинная дорога среди ярких, ослепляющих вспышек, кочковатое болото, тяжелые, напряженные шаги больной лошади.

Странно, что в какой-нибудь полусотне верст от большого города с железной дорогой, театром и электрическим освещением, есть такой глухой угол, где люди и животные живут в одинаковых, дурно сделанных лачугах, живут, отравляются болотом и умирают. А у оставшихся в живых делаются каменные, холодные лица, -- у старых и молодых одинаково -- и из-под нависших бровей смотрят глаза, замкнутые и загадочные, как будто хранят какую-то тайну. Тайну гнилого болота.

Лежать было жестко, неудобно. Никонов приподнялся и сел. Но так темные ночные звуки еще легче достигали до его слуха, раздражали и наполняли сознание чем-то тоже томным и болезненным.

Опять он лег, вытянул на соломенной подстилке занывшие от усталости ноги. Нужно выспаться, потому что завтра предстоит еще почти целый день езды по скверным проселочным дорогам.

Тучи редели, темнота была уже не так густа. Через открытую дверь виднелся окружавший двор плетень, с прислоненным к нему кузовом старой телеги, угол жилой избы, какая-то высокая жердь с обрывком веревки на конце. Отдельные, большие и звучные капли по-прежнему падали на что-то твердое: дзин... дзин...

Ухо еще ловило эти звуки, а перед глазами поплыли уже первые неясные, дремотные образы. Что-то бессмысленное, перепутанное, составленное из давно забытого и из только что пережитых ощущений. Потом образы пришли в порядок, выдвинулась цельная, кошмарная картина.

Грезилось Никонову, что его насильно ведут куда-то злые и грязные люди по сырому и мрачному подземелью, которое длинно, бесконечно длинно, как ночная дорога в незнакомой степи. И ноги у Никонова одеревенели уже от усталости и ужаса. Провожатые ругаются скверными, вонючими словами, бьют его и волокут по земле, как мешок.

Привели куда-то, и Никонов знает, что это -- застенок. Но палачи заняты, пытают других, и Никонов ждет. Видит он, как обнаженных, окровавленных людей жгут раскаленным, дымящимся от кровавого пара железом, рвут тело клочьями, ломают кости. И кости хрустят с сочным, страшно громким скрежетом, а люди не могут громко кричать, потому что нестерпимая боль спазмой сдавила им горло. Они только стонут, тонким, надтреснутым голосом, похожим на заглушенный вой убиваемого животного.

И очередь доходит до Никонова.

Он проснулся, весь покрытый капельками холодного пота, и с радостью увидел опять открытую дверь, плетень, телегу. И сейчас же опять чутко прислушался, а потревоженное кошмаром сердце продолжало биться неровно и медленно, с болью ударяясь в ребра.

Сдавленные, заглушенные стоны, как будто пережили сновидение. И нельзя было понять, откуда неслись они, -- сверху из обрывков разорванных туч или, может быть, из самой глубины топкого болота.

-- Что это? Кто? -- спросил Никонов вслух, пугаясь своего голоса, и тоже вслух, но гораздо тише, успокаивал самого себя: -- Это извозчик стонет во сне... Конечно, это извозчик.

Но извозчик храпел по-прежнему мерно и спокойно и не шевелил ни одним членом, скованный глубоким забытьем. А стоны то затихали, то начинались снова. Иногда они прерывались какими-то длинными фразами, которые произносились скороговоркой, без всякого повышения и понижения голоса, так что ни одного отдельного слова нельзя было уловить.

Где же это? Кого-то бьют, душат. Нет, пытают. Только под гнетом жестокой пытки возможны такие стоны, в которых нет человеческой искры, а есть лишь одна дикая, животная боль. Что за тайны скрываются в болоте?

Никонов хотел разбудить извозчика и занес уже руку, но раздумал. Нужно сначала вернее узнать, в чем дело, чтобы не оказаться смешным -- все равно, он не поможет.

Осторожно, стараясь даже не шуршать соломенной подстилкой, он поднялся и подошел к двери. Во дворе было тихо, мертво. Последние обрывки туч поспешно убегали за горизонт. Мутно светились на черной земле широкие лужи. Над болотом клубился туман и тянул к самому плетню свои белые, призрачные лапы.

Нет, это где-то здесь, внутри, в этих клетушках и сарайчиках, разделенных тонкими перегородками из обмазанного глиной плетня.

Опасливо подкралась к Никонову большая белая собака. Он отмахивался от нее, опасаясь нападения, и собака, подняв на спине грязную полосу щетинистой шерсти, громко залаяла.

Рядом, в жилой избе, что-то задвигалось, упало что-то мягкое. И Никонов чувствовал, что его ужас все нарастает, и сердце бьется медленнее, и какие-то странные, холодные струйки змеятся на голове под волосами.

Скрипнула дверь в избе и близко, в двух шагах от Никонова, показался человек. Никонов не сразу узнал хозяина, потому что тот поверх длинной рубахи накинул полушубок. И ужас все рос.

Хозяин беззвучно двинулся, взглянул на Никонова и каким-то коротким восклицанием отогнал собаку. Она сжалась и, злобно ворча, отошла. Потом спросил Никонова, и в голосе были слышны беспокойство и подозрительность:

-- Не спите?

Тот скользнул кончиком языка по пересохшим губам и ответил:

-- Нет... Кто-то стонет, -- прибавил он виноватым тоном.

Хозяин повернулся к двери в избу, так что не видно было его лица, и бросил отрывистые, сухие слова:

-- Кому стонать? Спите...

Дверь скрипнула.

Белый, живой туман волновался и тянул лапы. Никонов долго еще стоял на пороге клетушки, всматривался в этот туман, покашливал и потирал ладонью об ладонь озябшие руки. Наконец, решился вернуться на постель, лег.

Сначала ничего не было слышно. Храпел извозчик. Звонкие капли падали реже и не так звучно. Но скоро опять повис в воздухе все тот же надорванный стон, повторился. И теперь уже было ясно, что это -- за перегородкой, в маленькой пристройке между избой и клетью.

-- Да как же это? -- шепотом спросил Никонов. И страстно хотел, чтобы кто-нибудь ответил, но никто не отозвался.

Шевелились мысли, выпуклые, горячие.

Разбудить извозчика и вместе с ним обыскать весь двор, все постройки, все темные закоулки. Зажечь фонарь и выгнать из тьмы какую-то преступную тайну, может быть, спасти.

"Да, спасти. Так стонет тот, кто гибнет, кто видит уже прямо перед собой жадное лицо смерти.

Но ведь это ж нелепо. Синие Бороды больше не водятся на свете и нищенские Кочки -- не замок в заколдованном лесу. Что-нибудь не так... Все должно объясниться.

Некому стонать?"

Но он стонет. А в промежутках между приступами терзающей боли, должно быть, молится. По крайней мере, говорит неразборчивой скороговоркой что-то, похожее на молитвы.

Эти молитвы дали новую пищу мыслям Никонова.

Есть темные, изуверские секты с безумной мистикой и страшным, почти дьявольским ритуалом. Они гнездятся в глухих, непроезжих местах, где никто не мешает духу властвовать над телом и служить Богу так, как велит этот дух. Может быть...