Разом закрутил вихрь, так что Никонов едва успел поймать налету свою фетровую шляпу, сорванную с головы. И сквозь свист ветра донесся со стороны тучи сердитый, переливчатый грохот.

-- Барин, а барин! -- не оборачиваясь, позвал извозчик.

-- Что такое?

-- Этакое горе... Коняга-то и вправду заболела. Вот какие вышли дела на мою голову... Что ты хочешь делай -- не бежит.

-- Опоил ты ее, должно быть.

-- Да ей давно уж на живодерню пора, стерве этакой... А хозяину что? Он взыщет. Не иначе, как взыщет...

-- А далеко ли еще до хохлов?

-- Кто его знает? Может верст десять, а может -- двенадцать. Я тут редко езжал-то. Наймет знакомый барин на дачу, даст на чаек малую толику -- и везешь. Редко возим-то. Вон она -- лошадь. Одно слово, городская. Непривычна, чтобы этак ехать, -- без отдыху.

Никонов посмотрел на тучу.

-- Скоро ливень начнется. Торопись.

-- Мы проселком возьмем. Тут сейчас поворот должен быть, с тракту. На версту добрую ближе. Только что ложок там...

-- Вывалишь?

-- Зачем? Бог поможет...

Деревья вырезывались черным, плотным кружевом на той стороне неба, куда еще не добрался свинцовый фон тучи. Понижались, отступали все дальше. Наконец, пролетка выехала на широкую, почти голую степь, только кое-где заросшую маленькими островками ракитника.

Степь была такая же, как туча, -- однотонная, серая, с темными полосами и пятнами, которые еще больше подчеркивали ее дикость и ничем не заполненную пустоту. Горизонт сливался с небом, незаметно расползался в сумраке, и оттого пустота была еще шире.

Лет двенадцать назад через Темнолучье шел из города большой почтовый тракт. Потом направление его изменили, и теперь от тракта остались только две параллельные, полузасыпанные канавки, между которыми вилась, изворачиваясь то вправо, то влево, простая тележная дорога. В степи канавки сохранились лучше, чем в лесу. И пролетка катилась между ними, казалось, уже целую вечность, а поворота к "хохлам" все еще не было.

Извозчик начал вздыхать и суетиться на козлах. Его широкая спина в наваченном кучерском кафтане то загораживала от глаз Никонова всю унылую степь, то наклонялась и наполовину висела в воздухе, открывая взлохмаченную лошадиную голову с раздувавшейся под ветром гривой.

-- Ну, где же поворот?

-- Поворот -- что... Сейчас будет. А вот коняга-то... Совсем через силу идет.

-- Да ты уж не гони ее. Пусть шагом идет.

-- Я не хочу шагом! -- ворчал Димочка. -- Пусть бьет ее хорошенько, она и побежит.

Вот и проселок. Пролетка встряхнулась на заезженной канаве и, не попадая колесами в слишком широкую колею, накренялась и покачивалась, как потерпевшее аварию судно. Кусты ракитника взмахивали руками-ветками, жалобно свистел в них ветер. Вспыхивали зеленые отблески невидимых еще молний, и после каждой вспышки тьма заметно сгущалась. Было, как будто, две разных тьмы, два мрака: один, густой и тяжелый, поднимался с земли вверх, к небу, а другой, более тонкий и легкий, но такой же непроницаемый, падал сверху, с краев надвигавшейся тучи. И там, где они сливались, была уже глубокая ночь. Эта ночь с ворчливым ревом подкрадывалась к путникам, размазывала мутным пятном извозчичью спину, прятала в своих недрах цель, к которой тянулась дорога.

Лошадь пошла шагом.

-- Что ты тут будешь делать? -- глухо отдался в сырой темноте недоумевающий голос извозчика. -- Не иначе, как селезенку спортила. Это бывает. Как побежит -- и сейчас у нее сделается резь в животе, а если шагом -- ничего.

Ракитники кончились. Выплыло саженях в двадцати от дороги что-то большое, с верхушкой в виде купола и с потонувшим в темноте низом: стог сена или одиноко выросшее дерево.

Никонов зорко вглядывался, не блеснет ли где огонек. Ничего. Пустота кругом. Только низко нависшая туча, оставившая свободным совсем маленький уголочек неба, да темная бездна под этой тучей. А в темноте движется и поскрипывает расхлябанными рессорами пролетка.

После долгого затишья неожиданно близко сверкнула молния, ярко осветив перекошенное страхом лицо Димочки, крыло пролетки и дальше -- плоскость степи. Упали первые капли ливня, -- тяжелые, крупные, -- и забарабанили со звучным, жирным чмоканьем. Димочка поднимал воротник пальто, кутался и всхлипывал. Неразборчивой скороговоркой бормотал что-то вроде молитвы:

-- Господи Боже... Помяни, Господи... Господи Боже...

-- Вот оно как! Не поспели! -- разочарованно сказал извозчик и, вместо обычного понуканья, торопливо добавил: -- Тпру!

Лошадь охотно остановилась. Широкая спина в наваченном кафтане поднялась было куда-то кверху, потом рухнула вниз и растаяла.

-- Что такое? -- удивился Новиков.

-- А что бы их чертяги на том свете... -- загудел невидимый голос. -- Дороги не видать. Направо дорога и налево дорога... А которая к хохлам -- не разберешь...

Долго он топтался на одном месте и вздыхал, потом решил:

-- Нужно левей взять. Больше наезжено.

Взгромоздился на козлы, задвигал вожжами, зачмокал: "Но-о, колченогая!"... А колченогой, должно быть, понравилось стоять на одном месте. Да и зачем, в самом деле, идти куда-то, когда везде одно и то же: пустота, мрак и дождь?

Извозчик совсем расстроился.

-- Скажи, пожалуйста... Пропала коняга! Как я теперь к хозяину-то? В порошок изотрет за этакое дело... А я хоть бы что: ни сном, ни духом не виноват... Ей на живодерню, а не господ возить.... Погодите, барин, я ее под уздцы поведу. Может быть, разойдется.

Опять вспыхнула огненными бликами голова лошади, медная пластинка на дуге, растерянная фигура извозчика. Потом, уже в темноте, скрипнули и всколыхнулись рессоры, мягко затопали лошадиные копыта. Всхлипнул Димочка. И разом все эти слабые, робкие звуки перестали существовать, раздавленные яростным раскатом грома. Как будто над самой головой выстрелило тяжелое осадное орудие.

-- Ай-ай-ай! -- жалобно и пронзительно закричал Димочка, зажимая ладонями свои мясистые, приросшие к черепу, уши. -- Я хочу домой... Не надо!

Взятая под уздцы лошадь покорно шла вперед, но тяжело поводила боками и вздыхала с хрипотой, как старый, больной человек. Никонову сделалось не по себе. Он как-то неловко боком, спрыгнул на землю и пошел по дороге впереди извозчика. Ветер дул прямо в лицо, и холодная вода текла со щек и с шеи за воротник. По узкой дорожной колее неудобно было идти, -- ноги скользили и срывались, -- а когда Никонов сходил с дороги в сторону, ветви какого-то низенького, колючего кустарника ловили его за полы пальто.

Дождь слепил глаза, погасил последние отблески света, и идти можно было только ощупью. Позади, в двух шагах, сопела лошадь; вздыхал и ругался извозчик.

Огненная стрела скользнула по небу, окутанная какою-то синеватой дымкой, и, как будто, совсем близко, в нескольких шагах, зарылась в землю. Под резким ударом грома Никонов невольно присел и съежился.

Эта молния словно открыла новый источник дождя там, наверху. Он полил теперь сплошными потоками, и крутился, и метал, разбиваемый вихрем, журчал в переполнившихся колеях и рытвинах.

Извозчик перестал ругаться и жаловаться, примолк.

Кустарник исчез. Но теперь по обе стороны дороги нога глубоко уходила в жирную, размокшую, вспаханную землю. В башмаках у Никонова хлюпала холодная, грязная вода. Он заговорил с извозчиком, сдерживая тоску и злобу:

-- Ну, как дела? Не ошиблись мы?

-- Известно, ошиблись. Экое время идем и все ничего нету.

-- Так как же теперь?

-- Еще пойдем. Тпру... Плетень какой-то.

Оставили лошадь и вдвоем отправились на исследование. Но никаких признаков близости деревни не было: ни огня, ни собачьего лая. Даже навозным дымком не пахнет.

-- Плетень-то -- весь тут! Всего два звена... Чалдон какой-нибудь баловался! -- решил извозчик. Потом, согнувшись, чтобы лучше видеть почву, прошел еще несколько шагов вперед и с досадой хлопнул ладонями по мокрым бокам. -- Эва... Опять раздвоилась... дорога-то! Ну, что ты тут будешь делать, скажи на милость? Хоть ложись да закапывайся.