Она сравнялась с мужичком и поняла по тому, что он набирает код входа – они идут в одном направлении.

Она остановилась, глядя на эту экзотику в руках чужих и вдруг поняла, что с трудом удерживает в себе желание в искреннем порыве погрузить лицо в этот синий дым, и не отнимать.

Она даже почувствовала росную их свежесть.

Но мужик пнул калитку, и мимо ее лица проплыла чужая красота. Букет был такой широкий, что был виден из-за спины разносчика. Он вплыл в их дворик и как бы раздвинул его, расширил и осветил.

Она стояла и смотрела, и радовалась тому, что есть на Земле человечек, который придумал, определил и составил эту цветочную роскошь. И порадовалась, что сделать ему это никто не помешал, как когда-то в замысле с гранитными столбиками.

Она пошла на всякий случай за цветоношей, чтобы убедиться и успокоиться, что он дошел, не споткнулся и не выронил эту васильковую тяжесть.

Хотя, подумалось ей, а вдруг это случилось бы, и он упал, и выронил, уж она бы успела подхватить эту небесную красоту и хоть пару секунд ощутить её приятную тяжесть, и ушла бы прочувствовать счастье той, кому несли это в знак признания или извинений, или с каким-то другим подтекстом. Все одно – это было замыслено только в радость.

Но мужичок с букетом проследовал в следующий двор и пошел себе дальше. Двориков этих маленьких было аж пять. И она не пошла за ним. Стыдно было подсматривать. Но она вдруг поняла, что эти цветы, хоть и проплыли величаво мимо нее, но оставили в ней такое сильное впечатление радости, брызгами причастности к чему-то цельному, надежному, которое всенепременно взглянет синевой васильковой и окрасит осенние печали и будни.

И еще она подумала, что такое может случиться с ней даже в таком привычном и скучном месте, как тертый её дворик с ненужными никому гранитными столбиками. О которые она раньше только шишки набивала.

И еще ее почему-то покорила странность происходящего. Рядом не было ни одного цветочного магазина, а в той стороне, откуда шагал посыльный, там их вообще и быть не могло. Холодная музейная зона. И это открытие обнаружило в ней тревожное предчувствие. Тревожное и радостное, как обещание, которое обязательно исполнят.

Пье-де-пульная тетрадь,

2 ноября 2020

Иногда по ночам он вырывал ее из сна громким международным звонком.

Звонил по старинке на стационарный телефон и говорил долго и эмоционально часами.

Она рада была слышать милую его картавость, знакомую еще с молодых лет.

Картавость, беззащитность исходившая от нее, вздергивали ее внимание к текстам, которые он произносил. И они были знакомы ей, и даже привычны.

Очередная жена, развод, потеря из-за этого квартиры и главное – инструмента, очередного пианино. Ни одной из жен пианино не было нужно, но флаг вредности они держали крепко, и обирали его, что называется, до рояля. Да, первой жене достался роскошный его рояль, купленный по дешевке и по случаю в каком-то Доме Культуры.

Он так и переехал к нему в дом, с грязной клубной сцены – на натертый паркет его гостиной. Рояль стал его рабочим инструментом, потому что Александр был композитором с профессиональным консерваторским образованием, и подающий надежды.

Но надежды им подавались очень долго, и поэтому жены уставали ждать его сочинения и возможных гонораров за него. И они его выгоняли. И оставляли рояли и пианино себе, как компенсацию за недоимки с самозванца от музыки.

Она одна знала, что после потери, в очередной раз, жены, дома и инструмента, Александр, в одиночестве и горе, писал свои коротенькие шедевры. Она была его первым и единственным слушателем, потому что в перерывах между семейными дрязгами он жил у неё. Спал на узком кожаном офисном диване и часами просиживал за «Рёниш», пианино этого уже нет, как и страны, которая его производила.

Они могли подолгу сидеть на кухне и попивать водочку из тяжелых хрустальных стопочек. А на закуску он всегда любил горячий суп с нежными фрикадельками. И пока он жил у нее, суп этот стоял постоянно в кастрюле с торчащим половником.

Но он не был любителем поесть или много выпить. И то и другое было ему неинтересно.

Он ел и пил только в перерывах. Всегда нехотя отрывался от клавиатуры. Но если они садились вечером за супчик, он поведывал странную свою обиду на последнюю из жен, и все спрашивал: «Ну зачем ей инструмент? Мой! Он – мой. Я без него не могу…».

А она терпеливо пыталась внедрить в его голову мысль о том, что пианино остается в доме, залогом на его, Александра, возвращение.

Они так подолгу говорили на кухне, потом он шел на свой диван, а она – к себе. Так они дружили. Но никто, конечно, не верил в эту дружбу. И были, возможно, правы.

Она всё-таки чуток была влюблена в его эпатажность, в его умение носить длинное черное пальто, и смокинг с концертной бабочкой.

Его картавость выдавала в нем некую нерусскость. А уж то, что вся комната его и диван были завалены нотными листами, с непонятными на них знаками, только прибавляло в ней тайного восхищения к недосягаемому для нее человеку.

Но однажды все изменилось. Его сочинение заметили, он был приглашен на студию звукозаписи и на киностудию. И случилось так, что женился на иностранке и жил уже постоянно за рубежом.

Иногда звонил не очень трезвым и рассказывал какой у него дом – он построил. И наконец, опять у него рояль. Красный красавец. Он даже грозился прислать фотографию.

Жена у него была на этот раз китаянка или кореянка. Но о ней он говорил мало.

Сообщил только, что родила она ему дочку.

И все, пропал на много лет.

А потом вдруг – ночной международный. И опять:

– Как ты была права. Ты меня предупреждала. Ушел я.

– А рояль? – без всякого интереса спросила она, потому что знала дословно ответ.

– Рояль – у нее. В доме. Мне некуда его поставить…, – признался он с горечью.

И грозился приехать, и просил разрешения у нее пожить.

Она разрешила. И подумала, что надо пригласить настройщика.

Ей было очень жалко бездомного музыканта Александра. Но еще больше ей было жалко красный рояль, который некуда было поставить.

И нельзя было ему это объяснить. Она вздохнула и набрала телефон настройщика. Открыв крышку своего пианино и подмигнула ему:

– Дружок твой приедет. Готовься. И начнется наша настоящая жизнь.

Она-то знала о настоящей жизни всё. Понимала о ней крайние лучшие проявления. Это когда ты у себя дома, все дела делаются под звуки живой, совсем живой, новорожденной, можно сказать, музыки.

И вся серость из жизни уходит, а остаются беседы по вечерам, за столом. И дышит на нем горячий суп.

Последний звонок его был спустя год. Он звонил и долго, и увлеченно рассказывал о новой своей музыке и о Музе к ней.

Он женился в очередной раз. И все бы было ничего, но убила ее мимоходная информация, что он был в их городе на Новый год, но до нее так и не дошёл.

Она и это ему простила. Все победила приятная его картавость.

Пье-де- пульная тетрадь,

3 ноября 2020

Она долго не могла понять, чего не хватает ей в этом старинном особняке в центре города, куда она перебралась за огромную доплату из блочной многоэтажки.

А когда поняла, то сильно удивилась.

Ей не хватало в новом жилье ее звуков. Да, звуков, которые она, прислушавшись, не замечала, и которых вдруг так заметно ей стало не хватать в толстостенном новом ее жилище.

Все звуки жизни не приживались здесь, а стеклопакеты уберегали слух и от возможного шума с улицы. Была в комнатах какая-то неживая, тревожная тишина.

На кухне не слышно было слегка скрипуче-напряженного гула лифта. Который всегда, предупреждая, оповещал её о возможном госте. Желанном, или не очень.