Сказали мы: «Время расстаться пришло.

Тебя не забудем!" Скакун был хорош,

Но в груди его хрип, и в ногах его дрожь;

Хвост повис, и мехами вздымались бока,

И упал он, едва не подмяв седока.

А Йорис и я — мы помчались вперед;

За Тонгром безоблачен был небосвод,

Лишь солнце смеялось безжалостно там,

И неслись мы по жниву, по голым полям.

У Далема Йорис совсем изнемог,

Он крикнул нам: «Ахен уже недалек.

Нас ждут там!» Но чалый его жеребец

Споткнулся и замертво пал наконец.

И так-то Роланду досталось везти

Ту весть, что могла этот город спасти;

Но не кровью ли ноздри полны до краев?

И глазниц ободок был как ноздри багров.

Я бросил ботфорты, и шлем, и копье,

И все дорогое оружье свое.

Наклонился, по шее его потрепал,

Роланда конем несравненным назвал,

Захлопал в ладоши, смеялся и пел,

Пока в самый Ахен Роланд не влетел.

Что было потом, вспоминаю едва.

У меня на коленях его голова.

Как хвалили Роланда — я знаю одно,

Я вливал ему в рот дорогое вино.

Он, из Гента привезший нам добрую весть,

Заслужил (все решили) подобную честь.

Перевод М. Гутнера

Токката Галуппи

О Галуппи, Бальдассаро, очень горестно узнать!

Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять;

И хотя я вас и понял, очень грустно понимать.

Ваша музыка приходит, — что же вы в ней принесли?

Что в Венеции торговцы жили точно короли,

Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли?

Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал

Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал.

Англии не покидал я, но как будто все видал.

Молодежь там веселилась — море теплое и май?

Бал с полуночи, а утром: «Музыка, еще играй!»?

Да уславливались: — «Завтра будет то же, так и знай!»?

Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот,

Личико ее на шее колокольчиком цветет

Над великолепной грудью, что склонить чело зовет?

Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль,

Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль,

Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль!

Эти жалобные терцы слышали они от вас?

Говорили эти паузы, разрешенья: «Смерти час!»?

Септимы жалели: «Или жизнь еще цветет для нас?»

«Счастлив был ты?» — «Да». — «Еще ты счастлив?» —

«Да. Ты разве нет?»

«Поцелуй!» — «А на мильонном оборвать — был мой совет?»

Настоянье доминанты требует себе ответ!

И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят:

«Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад!

Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!»

А потом вас покидали для веселий. А в свой день —

Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась как тень, —

Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень.

Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил,

Торжествую над природой, что секрет ее открыл,

Холод ваших нот приходит — и лишаюсь всяких сил.

Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла.

«Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила.

Правда, что душа бессмертна… если здесь душа была.

Ваша, например; вы физик, изучили путь планет,

Вы любитель-математик; душу манит знанья свет.

Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, — нет!

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.

Жатва вся ее — земная: смехом радости дыша,

Кончили они лобзанье, — уцелела ли душа?

Прах и пепел!» — вы твердите, и неотвратим удар.

Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар

Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар.

Перевод Т. Левита

Двое в Кампанье

Скажи: с тех пор, как здесь сидим,

Мечтою вдалеке, —

Одним ли чувством мы горим?

Твоя рука в моей руке

И в майском утре — Рим.

Сейчас я тронул мысли нить;

(Сплетенный пауком

Узор умеет так дразнить),

Ее давно хотел стихом

Схватить — и отпустить.

О, разверни клубок! Слетел

Он на кирпич руин;