Where’s Athens now, to whom Rome learning owes,

And the safe laurels that adorned her brows?

A strange reverse of fate she did endure,

Never once greater, than she’s now obscure.

Even Rome her self can but some footsteps show

Of Scipio’s times, or those of Cicero.

And as the Roman and the Grecian state,

The British fell, the spoil of time and fate.

But though the language hath the beauty lost,

Yet she has still some great remains to boast.

For ’twas in that, the sacred bards of old,

In deathless numbers did their thoughts unfold.

In groves, by rivers, and on fertile plains,

They civilized and taught the listening swains;

Whilst with high raptures, and as great success,

Virtue they clothed in music’s charming dress.

This Merlin spoke, who in his gloomy cave,

Even Destiny her self seemed to enslave.

For to his sight the future time was known,

Much better than to others is their own;

And with such state, predictions from him fell,

As if he did decree, and not foretell.

This spoke King Arthur, who, if fame be true,

Could have compelled mankind to speak it too.

In this once Boadicca valor taught,

And spoke more nobly than her soldiers fought:

Tell me what hero could be more than she,

Who fell at once for fame and liberty?

Nor could a greater sacrifice belong,

Or to her children’s, or her country’s wrong.

This spoke Caractacus, who was so brave,

That to the Roman fortune check he gave:

And when their yoke he could decline no more,

He it so decently and nobly wore,

That Rome her self with blushes did believe,

A Britain would the law of honor give;

And hastily his chains away she threw,

Lest her own captive else should her subdue.

Кэтрин Филипс (1631/2 — 1664)

Эпитафия своему сыну Гектору Филипсу

Есть ли толк в земных делах?

Красота и юность — прах.

Только к счастью ты привык —

Боль вернется через миг.

Брак бездетным был семь лет,

Сын родился — краше нет,

Крепок был, румян, пригож,

Нравом лучше не найдешь,

Был наградою для нас,

Через шесть недель угас.

Столь чудесному уму

Мир напоминал тюрьму;

Он, достойный жить в раю,

Бросил скорлупу свою.

И Гермесова печать^[24]

Не смогла бы удержать

Вольный дух, летящий прочь.

Долго будет длиться ночь;

Солнце, в свой рассветный час

Ты тусклее ясных глаз,

Облаком себя укрой,

Как могильной пеленой.

Перевод А. Серебренникова

О валлийском языке

Коль древность надлежит восславить нам

Иль пропевать хваленья богачам —

Всем взял старинный бриттский наш язык,

И родом, и богатством он велик.

Для нас предмет, чем больше удален,

Тем большей похвалы достоин он —

Вот так чудесно взгляд устроен наш:

Издалека милее нам пейзаж.

Не превратилась ли в руины Троя,

Та сцена, где герой сражал героя?

Где Греция, что просветила Рим,

Где ныне лавр афинский мы узрим?

Перенеся судьбы переворот,

Эллада в запустении живет,

И в Риме мало есть от тех времен,

Когда в нем отличался Цицерон.

Во прахе Рим с Элладою лежит,

И там же очутился ветхий бритт;

Хоть в языке красот былых уж нет,

Видна в обломках слава прошлых лет.

На нем священных бардов речь велась,

Река великих помыслов лилась,

И в рощах, средь полей и средь лугов

Бард просвещал внимавших пастухов

И добродетелей ценнейший клад

Он в музыкальный облекал наряд.

На нем в пещерах Мерлин прорицал,

Судьбу и Рок себе он подчинял,

Грядущее он зрел — порой ясней,

Чем видим мы теченье наших дней,

И потому был чтимым, как пророк,

Что не гаданье, а приказ изрек.

Король Артур на нем же говорил,

Повсюду, говорят, его внедрил.

Он был и на устах у Боудикки,

Воспламенял бойцов на бой великий,

И кто же превзойдет ее дела?

Она жизнь за свободу отдала,

За дочерей, за край свершая месть,

Чтоб славу бесконечную обресть.

Им изъяснялся смелый Каратак,