Когда никакие дела не тянули Эскиля из дома, он весьма охотно проводил время за беседами с Хельгой. При всей сомнительности своего происхождения, он говорил о нем без стыда – как о трудности, которую всю жизнь стойко преодолевал. Это Хельге нравилось: если уж не в нашей власти изменить обстоятельства, то в нашей власти относиться к ним должным образом.

– Мой дед по матери говорил: Уна заслуживает похвалы, что разделила ложе с человеком более высокого рода, но Хроальда стоит осудить за то, что уронил себя, связавшись с женщиной низкого рода! – рассказывал Эскиль.

– Какой мудрый человек!

– Да, дед Аудун у нас был мудрец! А к нему часто бегал.

– Это ты от него пословиц нахватался?

– А от кого же еще? У него на всякий случай в жизни были такие стихи, он их называл «Речи Хникара». Отец мой ученостью не отличался. Он знал, что родился от конунга, и полагал, что удача конунга сама себя проявит. А дед мне внушал: не удача гоняется за человеком, а человек за удачей. Ее можно встретить только на дороге, к сидящим дома она не заглянет.

– И однажды ты пошел ее искать?

– Да. «Ошибки природы доблесть искупит», он говорил, и я хотел доказать, что я из таких.

От этих разговоров Хельге делалось яснее, почему Эскиль так привязался к ней. Дело было не только в его обете на йольском вепре: завладеть женщиной высокого рода для него было все равно что найти того себя, который происходит от высокородного деда и приходится правнуком самому Рагнару Меховые Штаны. Как-то Эскиль рассказал Хельге – он слышал эту сагу от того же деда Аудуна, – что и само свое прозвище Рагнар конунг получил на путях любви: еще в молодости он сделал себе штаны из густого меха, чтобы пройти к одной девушке, чей покой охраняли ужасные змеи. Стремясь упрочить свою славу через помощь Фрейи, Эскиль лишь следовал обычаям своего рода.

День за днем они с Хельгой продолжали ту же игру: он не упускал случая напомнить ей, что она в его власти, а она, признавая это, давала понять, что злоупотребление этой властью ему же пойдет во вред.

– Откуда ты знаешь про мой обет? – как-то спросил ее Эскиль. – Я расспрашивал парней, все клянутся, что не говорили тебе ни слова. Может, из киевских кто?

Но ему самому казалось сомнительным, чтобы заносчивые кияне стали разговаривать с девушкой из Мерямаа о его делах.

– Твои парни и не говорили.

– Тогда кто?

– Помнишь… – Хельга тянула время, раздумывая, стоит ли ему знать о ее покровителе из Альвхейма, – я рассказывала, что среди моих предков была дочь конунга альвов…

– Помню. С серебряными глазами, красивая, как шиповник. Ты о ней упоминала еще там, в Хольмгарде.

– Разве?

– Да. Я тогда рассказал про Хроальда и мою бабку Уну, здешний старик стал меня поддевать, что, мол, слабо верится, а ты сказала, что бывают и не такие случаи, что твой прадед встречался с девой альвов. Я сначала забыл, а потом вспомнил.

Хельга посмотрела на него с улыбкой в глазах: как и она, он теперь вспоминал их знакомство в Хольмгарде, выискивая в памяти позабытые подробности. Теперь это снова стало для них важно.

– У Скульд Серебряный Взор есть братья, – просто сказала она. – И один из них – мой покровитель. Он помогает мне и дает советы.

Эскиль пристально взглянул на нее. До сих пор он не ловил Хельгу на лжи, однако поверить в такое было трудно.

– Почему же тогда он… ну, не сделал ничего для тебя, когда…

Хельга вздохнула.

– Потому что за этой игрой наблюдает не только Фрейр, но и сам Один. А он хочет, чтобы каждый из нас показал, на что способен.

– Ну, не знаю, как Один… – Эскиль придвинулся к ней. – А Фрейр будет доволен, когда ты дашь мне показать, на что я способен…

– Нье хвалис, на рати едучи! – гордо вымолвила Хельга славянскую пословицу, которую узнала от здешних родичей.

– Е…чи? – Эскиль нахмурился. За несколько лет на Руси он нахватался славянских слов, но толком языка не знал. – Да, я про это. Могу похвалиться.

На этот раз Хельга глубоко задумалась, а когда сообразила, какие именно два слова он спутал, то согнулась пополам от хохота и смеялась, пока не начала задыхаться.

Приближались самые длинные дни в году, темнело поздно. Ближе к полуночи, когда луна пустилась в свое плавание по густо-синему верхнему морю, Снефрид Серебряный Взор вышла из дома и торопливым шагом пустилась через Силверволл. Путь ее лежал к погребальному полю на окраине. Она то шла поспешно, почти бежала – волнение гнало ее вперед, – то замедляла шаг, стараясь успокоиться и собраться с духом.

В свете луны хорошо был виден курган Бьярнхедина Старого – он выделялся величиной среди всех могильных насыпей, набравшихся за сто лет. К нему от Силверволла тянулась широкая тропа, ярко освещенная луной, однако Снефрид так хорошо знала эту дорогу, что не заблудилась бы и в полной темноте. У подножия курган был обведен широким, но неглубоким рвом; в дни жертвоприношений во рву разводили костры. Тропа с уступами-ступенями вела на вершину, окруженную частоколом; черепа коней, быков, баранов блестели на кольях, будто маленькие рогатые луны.

У прохода Снефрид умерила шаг и вошла неторопливо, стараясь держаться уверенно. Обычно она входила в эти ворота, неся серебряную чашу для жертвенной крови, но сейчас ее руки были пусты. Она пришла говорить с богами только от своего имени.

Строение на самой вершине кургана представляло собой три стены под высокой островерхой крышей. Передней стены не имелось, и снаружи можно было видеть большой камень-жертвенник в середине и четырех деревянных богов позади него: Один, Тор и Фрейр в человеческий рост, а с краю идол поменьше, с медвежьей головой – сам Бьярнхедин Старый.

Снефрид поклонилась богам, но заходить внутрь не стала. Собираясь с духом, оглядела с высоты погребальное поле – посеребренные луной бесчисленные насыпи, побольше и поменьше, под коими покоились жившие здесь русы и меряне. Взглянула на небо, глубоко вдохнула лунный свет. И заговорила:

Почти тридцать лет прошло с тех пор, как Снефрид произносила этот призыв в последний раз. Была уверена, что не произнесет его больше никогда в жизни. Ведь они сказали ей: мы больше не увидимся… Но случилось то, чего она тайком боялась все эти тридцать лет, не делясь своей тревогой ни с мужем, ни с Эйриком. Если отклика не будет, придется поговорить с Эйриком – может быть, он знает, как склонить к милости их мудрого, но коварного повелителя.

Снефрид замолчала и прислушалась. И вот… Замерло сердце – ее овеяло порывом легкого ветра, будто поднятого крыльями пролетающей птицы, она вдохнула запах грозы, удивительный в эту тихую ночь. От прилива надежды сердце раскрылось и задышало, как цветок.

В трех шагах от Снефрид появился человек – вернее, некто, имеющий облик человека. Рослый мужчина, одетый с королевской роскошью – синий кафтан с отделкой золотым позументом и огненным шелком, золотая гривна на шее, золотые браслеты на руках. На вид ему было лет пятьдесят; красивые черты лица, полуседая борода, длинные полуседые волосы. Крупный нос, густые черные брови. А глаза – голубые, как летнее небо, ярко сияли в темноте, и казалось, это они освещают весь его облик.

Снефрид шепотом охнула, прижимая руки к груди. От радости и волнения замирало сердце, теснило дыхание. Она не то чтобы узнала Хравна Черного – тридцать лет назад он являлся ей совсем другим. Тогда он имел вид молодого темноволосого мужчины, и одет он бывал когда в вороновы перья, а когда и вовсе ни во что. Сам человеческий облик был для него чем-то вроде одежды, ни в какой другой он не нуждался. Снефрид ждала, что он, если откликнется, и сейчас будет таким же – ведь он альв, над ним не властно время. У него нет возраста – как нет и облика, он может принять любой, какой пожелает. Если тогда он выглядел как ее брат, хотя на деле был двоюродным прапрадедом, то теперь она ожидала, что он будет на вид ей как сын.