Луна начала скатываться за горизонт, предвещая раннюю зарю, и Кешка не мог отбросить прочь мысль о том, что вместе с зарей на огневую позицию накатится нечто грозное, зловещее и в судьбе его произойдет какой-то крутой поворот.
Откуда-то с востока, в той стороне неба, где солнце собиралось сменить луну, взметнулся и пронесся над полями и перелесками холодный ветерок. Тося зябко повела плечами и придвинулась к Кешке.
— Замерзла? — участливо спросил он, обнимая ее за плечи.
Тося кивнула, не глядя на него.
— Признайся, Кеша, у тебя есть девушка?
Кешка замялся.
— Значит, есть, — не дождавшись ответа, грустно промолвила Тося. — Красивая? И ты ее любишь?
— Типичные девчачьи вопросы, — презрительно отозвался Кешка. — Но какое это имеет значение для мировой революции?
— Для мировой революции — никакого, — грустно сказала Тося, — а для меня имеет.
Она спрятала лицо, прижавшись к его плечу, и заговорила стремительно и сбивчиво:
— А знаешь, когда я увидела тебя? Еще когда ваша батарея шла по деревне. Меня как кто надоумил. То сидела в подполье, боялась бомбежки. А то к окошку потянуло. Как магнитом. И как раз — вы... Я еще никогда никого не любила... И как это среди всех я заметила именно тебя? Почему? Сама не знаю... — Она вдруг запнулась и спросила осторожно, испуганно, словно боясь его откровенного ответа: — А вдруг тебя убьют, как же тогда она? Как жить будет?
— Кто? — сделав вид, что не понял, о ком идет речь, уточнил Кешка.
— Ну, твоя девушка. Как ее зовут?
— Какая же ты любопытная! Ну, уж если тебе так хочется, изволь: Анюта.
— Анюта? Красивое имя.
Из всего того, что сбивчиво и нервно говорила Тося, Кешка усвоил только то, что она из всех, кого успела рассмотреть через свое окошко, выбрала именно его, и сознание этого обдало его радостной, опьяняющей волной, вызывая гордость и самодовольство.
«А она хороша, — в упор разглядывая ее лицо, схожее с изображением святых на иконах, думал он. — Конечно, в сравнении с Анютой проигрывает».
— Как интересно устроена земля, — будто самой себе сказала Тося. — И люди на ней. Почему мы с тобой встретились? Значит, все, что происходит на земле, — случайность? Но тогда какой смысл жить? И почему люди так ценят жизнь, если и сама жизнь — случайность?
— Самое время философствовать, — едко процедил Кешка. — А война сейчас ради чего? Ради жизни. Иначе зачем воевать?
— Но чтобы сберечь жизнь, нужно, чтобы тысячи, а может, и миллионы, потеряли ее?
— А ты не боишься погибнуть?
Кешка не ожидал этого вопроса. Ему всегда нравилось говорить о подвигах других людей и об их героической гибели. А о своей гибели... Кому нравится говорить о своей гибели! Он не считал такой порядок мыслей ущербным, полагая, что точно так же мыслят все люди, влюбленные в жизнь.
— А кто не боится погибнуть? — ушел от прямого ответа Кешка. — Вот ты — не боишься?
Тося обернулась к нему, и он поразился тому, что это была уже совсем другая девушка. Матовая бледность лица, подсиненная неживым светом луны, исчезла, и теперь лицо ее само излучало свет, но уже живой, ликующий и счастливый, с которым не могла соперничать луна.
— Раньше не боялась. А сейчас боюсь.
— Сумасшедшая! — испуганно отшатнулся от нее Кешка. — Ты же меня абсолютно не знаешь. Я тебя — тоже. Сейчас комбат передаст команду с НП, и я пулей полечу на огневую. А потом батарея сменит позицию. И наверное, ты меня больше никогда не увидишь. И мы никогда не встретимся. Ты хотя бы подумала об этом?
— Подумала! — все так же весело воскликнула Тося. — И ты не бойся! И если останешься жив на этой войне, иди спокойно к своей Анюте. Я не стану навязываться. И никогда не пожалею о том, что случилось.
— Нет, это не укладывается в моей голове, — начал нервничать Кешка. — Ты или дитё, или ненормальная.
— И дитё, и ненормальная, — без обиды сказала Тося. — Какая есть. Такой больше не встретишь. И не волнуйся. Сейчас рассветет, и я уйду.
Кешка расчувствовался, благодарно притянул ладонями ее лицо к себе, погладил жесткие курчавые волосы.
Тося диковато обожгла его почерневшими глазами.
— Давай посидим просто так, молча. И я уйду.
Тося не просто ждала, а мысленно молила Кешку, чтобы он не отпускал ее вовсе или же хотя бы просил задержаться, пока батарея не открыла огонь. Но он молчал, и желание того, чтобы она поскорее ушла, все сильнее овладевало им.
— А что это за дорога? — наконец нарушил молчание Кешка.
Начинало светать, и он приметил неподалеку от стожка наезженную колею среди травы, смутно поблескивавшей холодной росой.
— Эта? — Тося удивилась его вопросу. — По ней на сенокос ездили. И чтоб сено вывозить. Только сейчас вывозить некому. Она прямо на большак выходит. А ты что? Все напоминаешь мне о дороге? Так вот возьму и не уйду. Назло тебе.
— Когда Сократа приговорили к смерти, — задумчиво произнес Кешка, — он обратился к судьям с такими словами: «Но пора нам уже расходиться: мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить. А какая из этих двух судеб лучше, знают только боги...»
— Ты даже Сократа призвал на помощь, чтобы прогнать меня, — горько, с дрожью в голосе, сказала Тося.
— Я не гоню тебя, — не очень уверенно сказал Кешка. — Но сама подумай. Мне давно пора на позицию. Может, там меня уже хватились. Еще посчитают дезертиром.
— Да, тебе пора, Кеша, — как-то растерянно и жалко прошептала Тося. — А знаешь, мы с тобой все равно еще встретимся. После войны.
Она прильнула к нему, чтобы поцеловать на прощание, но Кешка вдруг весь напружинился и стал суматошно оглядываться по сторонам.
— Тихо... — В голосе его прозвучал страх. — Ты ничего не слышишь? Кажется, ветка хрустнула...
Они застыли, не двигаясь. Тишина была сонной, сторожкой, и казалось, ее не нарушал ни один звук. Птицы в перелесках еще не пробовали свои голоса. Молчали собаки в деревне. Не подавали признаков жизни и ранние петухи.
— Тебе почудилось, — успокоила его Тося. — Хочешь, я провожу тебя? Ты обещал мне продукты. А утром я уйду.
Кешка бесшумно встал, протянул руку Тосе. Еще раз огляделся вокруг и не заметил ничего подозрительного. Было по-прежнему тихо. Лишь стало темнее — ночь не хотела уходить бесследно.
Неожиданно где-то у горизонта полыхнуло пламя, и почти сразу же до них донесся протяжный злой взрыв. Потом другой, третий...
— Орудия бьют, — сказала Тося. — Так уже было.
— Фронт приближается, — шепнул Кешка. — Теперь не до прогулок при луне...
Он ускорил шаг, увлекая за собой Тосю. Они уже поравнялись с густым кустарником, как вдруг кто-то невидимый сбил Кешку с ног, навалился на него, будто хотел припечатать к земле. Кешка попытался вырваться из железных объятий — и не смог...
Очнулся он в избе, насквозь прошитой лучами солнца. Ощупал себя слабыми, негнущимися пальцами — гимнастерка была мокрой, струи студеной воды еще стекали на дощатый пол. Кешка дико вскрикнул и закрыл лицо ладонями, будто мог ослепнуть. Медленно отвел ладони, приоткрыл глаза, еще надеясь, что все ему мерещится в дурном сне.
Но все было наяву. Слегка склонившись над ним, стоял, как высеченный из камня, широко раздвинув прямые длинные ноги, огромный, с массивным лицом человек в форме немецкого офицера. Крупные, мощные лодыжки, как броней, были затянуты в глянцево блестевшие голенища хромовых сапог, высокая тулья фуражки почти упиралась в дощатый потолок.
Кешка, постанывая от боли, приподнялся, упираясь ладонями в пол, и почувствовал, что у него не хватит сил, чтобы встать на ноги.
— Ты есть очень слабый вояка... — сокрушенно покачал головой офицер. — Наверное, не занимался спорт. Но у нас очень мало времени.
Офицер взмахнул лайковой перчаткой, два солдата кинулись к Кешке, подхватили его за плечи, поставили на негнущиеся ноги и подволокли к столу, на котором лежала топографическая карта.
— Ты — сержант, артиллерист, — твердо отсекая слова, как бы не желая, чтобы они натолкнулись друг на друга, по-русски, и почти без акцента, сказал офицер. Сейчас, когда он стоял рядом с Кешкой, он уже не казался таким громадным и массивным. — Где есть твоя батарея? Как называется деревня? Сколько пушек? Ты должен отвечать честно.
