Петька поел, смахнул со стола крошки и тоже бережно отправил их в рот. Степенно запил все это кружкой горячей воды, поблагодарил и лег на диван, свернулся калачиком и вскоре задышал с тихим присвистом.

Крушинский потерянно сидел в кресле. Сон его не брал. Пока он работал над портретом, пока к нему приходила Анфиса, даже пока его терзал своими бесконечными словесными излияниями Волобуев, — в нем было то чувство своей необходимости, которое связывало его с жизнью и имело какую-то определенную цель. Пусть это не представляло собой подлинного творчества, пусть не давало истинного морального удовлетворения, но он был занят своим привычным делом, а значит, и существовал. Сейчас же, когда и портрет, и его двойник — карикатура были окончены, когда из его и без того неприкаянной жизни ушла Анфиса, состояние горькой опустошенности обрушилось на него, и он снова ощутил свою ненужность, бесцельность жизни, которая приносила ему одни лишь страдания.

И вдруг, вспомнив о том, что ему предстоит сделать этой ночью вместе с Петькой, Крушинский ожил, распрямился и воспрянул духом. «А ведь это тоже цель! — внушал он себе. — Пусть я не воюю вместе с красными, пусть не стреляю, я нанесу им удар, этим врангелевцам, своим оружием — кистью! От этого не будет зависеть исход войны, останутся живы и Врангель, и Волобуев, и иже с ними, но мой портрет-карикатуру увидят люди, и она раскроет им глаза...»

С такой отрадной думой он и задремал. Что-то черное закружилось у него перед глазами. Он всмотрелся — то была громадная черная птица. Она ожесточенно била сильными, крепкими, раскинутыми в полный мах крыльями и не могла взлететь. Птица, схожая с коршуном, неслась на него, крылья бились на тугом ветру, и вот уже на своем лице он почувствовал и осязаемо ощутил жесткое прикосновение перьев. Он открыл глаза и сперва не мог отделаться от мысли, что перед ним не коршун, а самый обыкновенный Петька.

— Дяденька, нам пора, — озабоченно сказал он. — Я вас еле разбудил.

Крушинский вскочил на ноги, вытащил из-за дивана портрет, обернул его куском холста. Петька набросил на плечо смотанную в кольцо веревку, заранее припасенную им.

— Я пойду первый, а вы за мной, — тихо сказал Петька. — Только не шумите.

Петька привычно шел переулками, не заходя во дворы, боясь растревожить собак. Крушинский едва поспевал за ним. До рынка они добрались быстро, счастливо миновав патрулей, которые более дотошно контролировали центральную часть города.

Даже в темноте Крушинского поразила высота каланчи. Она смотрела незрячими провалами крохотных окон и вздымала свою верхушку высоко над окружавшими ее деревьями.

— Как же ты туда залезешь? — шепотом спросил Крушинский.

— А я уже три раза на нее залезал. На спор, — так же тихо отозвался Петька.

Они укрылись у темной, невидимой с улицы стены каланчи, где густо разбросала ветви пахучая бузина. Крушинский привязал веревку к гвоздю, предусмотрительно вбитому им в деревянный подрамник, другой конец отдал Петьке, держа в руках портрет. Тот обвязался веревкой вокруг туловища и, не мешкая, начал проворно карабкаться по стволу. Толстая суковатая ветвь дерева как бы обхватила почти самый верх каланчи, словно помогала ей стоять ровно, не наклоняясь к земле.

Петька быстро, по-обезьяньи перелезал с ветки на ветку, задерживаясь время от времени лишь для того, чтобы подтянуть к себе портрет, то и дело цеплявшийся за густую крону.

Наконец пришел самый ответственный момент: Петьке предстояло перебраться со ствола на верх каланчи. Крунинский замер внизу. Он был уверен, что Петька не сможет дотянуться до металлического, состоящего из железных прутьев обвода на крыше каланчи. Тут требовалась сноровка циркового акробата.

Петька изо всех сил потянулся к поручню, и Крушинский невольно зажмурил глаза. И лишь когда наверху что-то легонько звякнуло о жестяную крышу, он открыл их и, к своему ужасу, не увидел Петьки. Впрочем, разглядеть его в темноте было не так-то просто. Крушинский чуть не бегом обогнул каланчу — Петьку не было видно и отсюда. Крушинский испугался. Куда он мог деться? Хотелось окликнуть его, но это было крайне опасно.

Сколько прошло томительных, полных неизвестности минут — Крушинский так и не осознал. Он стоял, панически вглядываясь в верхушку каланчи, как вдруг сбоку от него, из кустов бузины, послышался запыхавшийся голос Петьки:

— Дяденька, полный порядок. Идите сюда.

Крушинский едва не рассмеялся от радости: Петька уже на земле! Он подошел к тому месту, куда его звал мальчик, и поднял голову в ту сторону, куда тот указывал ему. Там, наверху, хоть и с перекосом, болтался, слегка раскачиваемый ветром, портрет!

— Какой же ты молодец! — прошептал Крушинский. — Без тебя я бы не смог. А теперь его трудно будет достать.

— А пусть попробуют! — задорно ответил Петька. — Окромя меня, ни один пацан туда не залезал. А Витька Черкасов попробовал, так ногу сломал. Упал!

— Спасибо тебе, малыш!

— Какой я малыш? — обиделся Петька. — А вам, дяденька, уходить надо. Скоро светать будет. Тетя Анфиса наказала, чтобы я вам дорогу на Майкоп показал.

— Хорошо, пойдем, — согласился Крушинский, с печалью сознавая, что еще немного — и этот город, и Анфиса, а теперь вот и Петька навсегда исчезнут из его жизни.

Но зато, внушал он себе, в городе остался портрет. Те, то увидит его, сразу же узнают Врангеля. В том, что портрет в точности соответствует оригиналу, у Крушинского не было ни малейшего сомнения. Но людям предстанет не живое лицо Врангеля, а голый череп, с зияющей чернотой пустых глазниц, с выступающими вперед и лишенными кожного покрова скулами, с раздувающимися в гневе и ненависти ноздрями. От испуга они закроют глаза, а открыв их, с изумлением вновь увидят Врангеля, с его кривой, будто от сабельного удара, усмешкой. Лицо его будет наводить ужас мертвым оскалом лошадиных зубов и двумя скрещенными человеческими костями на груди, там, где на черной черкеске только что, чудилось, висел Георгиевский крест...

Что произойдет с той огромной толпой, которая сгрудится возле каланчи, позабыв о возах с кавунами, о глечиках с кислым молоком, о мешках с картошкой, о клетках с мечущимися по ним курами? Пронесется ли над головами вопль восторга, исторгнутый сотнями глоток, раздастся ли гомерический хохот, разбегутся ли кто куда, от греха подальше, люди, узревшие этот страшный портрет, начнут ли истово креститься старухи, подслеповато косясь на пришедшего из ада дьявола, пошлют ли вослед художнику хвалу или проклятья, — этого Крушинский, выбравшийся на шоссейную дорогу, ведущую к Майкопу, не знал, да и не мог знать. Но он чувствовал себя окрыленным: первый раз в своей жизни он совершил нечто такое, за что, и в этом он был убежден, ему никогда не придется краснеть перед людьми.

«Мой первый вернисаж, — усмехнулся он, спеша удалиться от города. — Подарок полковнику Волобуеву. Вот так-то, мумия ты моя египетская!»

Шорников и Илья долго, до хрипоты, спорили, кому из них привести в исполнение заочный приговор ревтрибунала о смертной казни Волобуева. В приговоре была такая строка: «как матерого врага трудового народа, заклятого вешателя и озверелого садиста — расстрелять».

Шорников с пеной у рта доказывал, что это обязан сделать только он, и никто другой. Бросая, как козырные карты, один аргумент за другим, Шорников наконец выдохся и решился на последнее:

— Кто посылал Анфису Дятлову? Забыл? Вот я за нее и должон отомстить.

Илья оторопел. Этот довод был поразительно веским, и он винил себя за то, что вынудил Шорникова пойти на крайности и говорить столь откровенно.

— Понимаю, — тихо сказал он. — И очень даже разделяю ваши чувства, Василий Макарович. И все же вам идти нельзя.

— Ты опять за свое? — загремел Шорников, наливаясь гневом.

— А вы призовите на помощь все свое спокойствие, проявите железную выдержку и послушайте. Я вам сейчас все объясню, Василий Макарович. В полном соответствии с законами логики.