И все же — может! Он будет стрелять по самолету, как учили его на занятиях по тактике: возьмет нужное упреждение с учетом скорости самолета и ветра и нажмет на спуск. Попадет или не попадет, собьет или не собьет — но совесть его будет чиста. Самолет, словно чудовище, распростерся почти над ним, над пограничной рекой, над границей. Как посмел он, этот воздушный пират, приблизиться к границе, устремиться через нее к чужой ему земле, будто эта земля принадлежит ему и будто он на ней единственный и полновластный хозяин?

Тим Тимыч не слышал щелчка курка — его заглушил тяжелый, свирепый гул мотора, ударивший в уши. Тень, затмившая зарю, пронеслась по травам, пригибая их к земле. Тим Тимыч перезарядил винтовку, снова нажал на спуск и тихо ахнул, не веря тому, что видит: самолет, как подстреленный дикий гусь, завалился на одно крыло и, клюя носом, с надсадным, стонущим ревом устремился к земле, словно его неудержимо манило к ней как к спасительнице. Черный шлейф дыма стелился по ветру и сопровождал его до той самой секунды, в которую он наконец-то встретился с земной твердью. Несколько секунд шлейф как бы соединял упавший на землю самолет с небесами, и тут же где-то вдали взвихрилось синее пламя взрыва.

Тим Тимыч неторопливо приподнялся с земли, все еще не веря в то, что это именно он сбил самолет.

— Тимченко! Что ты натворил! — совсем рядом раздался заполошный, схожий с отчаянием крик Твердохлебова. — С ума спятил?

Тим Тимыч вскочил на ноги, привычно вскинул на плечо винтовку. Она, весело звякнув, ладно обтянула брезентовым ремнем еще мокрый от росы плащ, доверчиво прижалась к худому плечу.

Подбежавший к нему Твердохлебов был похож сейчас на взъерошенного петуха.

— Я тебе команду давал? — жалобно вскрикивал Твердохлебов. — Давал я тебе команду?

— Не в этом дело, товарищ сержант. Команду вы мне не давали, — спокойно, с достоинством ответил Тим Тимыч, глядя прямо в округлившиеся от страха глаза Твердохлебова.

— То-то же! — торжествующе воскликнул Твердохлебов, и жалостливые нотки в его скрипучем голосе погасли. — Кто давал тебе право открыть огонь?

— Советский Союз дал право, — четко выделяя каждое слово, ответил Тим Тимыч.

— Ты меня политграмоте не учи! — снова взорвался Твердохлебов. — Здесь, в наряде, я тебе и Москва, и Советский Союз, понял?

— Откройте Устав внутренней службы, товарищ сержант, — устало посоветовал Тим Тимыч. — Там перечислены и ваши права, и ваши обязанности. И мои тоже.

— Устав? — грозно переспросил Твердохлебов. — Я тебе покажу устав! Под трибунал пойдешь! Приказ на боевом расчете зачитывали — слыхал?

— Какой приказ? — почти равнодушно осведомился Тим Тимыч.

— «Какой, какой», едрена корень! — передразнил Твердохлебов, которого больше всего бесило спокойствие Тим Тимыча. — Приказ, чтоб такие, как ты, с перепугу в небо не палили.

— Это я — с перепугу? — возмутился Тим Тимыч.

— Не петушись, — осадил его Твердохлебов.

— А если бы он по заставе шандарахнул?

— Если бы да кабы! А я из-за твоей дурости под трибунал не хочу!

— Успокойтесь, товарищ сержант, — глухо сказал Тим Тимыч. — Не в этом дело. Стрелял я. И сбил я. Мне и отвечать. И если сейчас второй такой гад границу нарушит, я и его собью. Если попаду, как в этого.

— Ну, герой! Ну, полководец! — почти восхищенно пропел Твердохлебов. — На боевом расчете был, когда приказ объявляли?

— Не был.

— И ничего не слышал о приказе? Ясно было сказано: по самолетам, перелетающим через границу, огня не открывать, докладывать.

— Разве есть такое понятие «перелетающий самолет»? — удивился Тим Тимыч. — Я знаю, что есть «нарушитель границы».

— Много о себе понимаешь, — вместо ответа буркнул Твердохлебов, как бы окончательно ставя точку на затянувшейся дискуссии. — Так свою молодую житуху можешь на самом корню загубить.

Тим Тимыч ничего не ответил. Опустив голову, он шел вслед за Твердохлебовым, и сознание исполненного долга переполняло все его существо. Наверное, его поступок был для него противоестественным, потому что с первого дня службы в армии он воспринял уставы и приказы как нечто непререкаемое и незыблемое, будто выкованное из одного куска стали. И потому для него самого было сейчас странным и необъяснимым, что он не испытывал даже предчувствия страха или раскаяния, а напротив, как самый обычный подросток, сгорал от любопытства: какого типа самолет он сбил, где он рухнул, удалось ли спастись летчикам?

Как бы там ни было, а нарушитель наказан, и наказан справедливо, за то, что советская граница оказалась для него вовсе не запретной, не неприступной, а просто некоей условной чертой на топографической карте, с которой можно и не считаться. Тим Тимыч украдкой погладил ладонью еще теплый ствол винтовки: какая же она молодчина, не подвела! Ведь, в сущности, он стрелял лишь потому, что не мог не стрелять в такой ситуации, но стрелял, будучи совершенно уверенным, что из винтовки самолет не подбить. И вдруг такая победа! Полнейшая неожиданность этой удачи делала ее еще более значительной и ценной.

Размышляя таким образом, Тим Тимыч настолько задумался, что едва не налетел на внезапно остановившегося Твердохлебова. Колючие глаза сержанта нацелились в упор на него.

— Вот что, Тимченко, — сглатывая слюну, проговорил он, — есть у нас с тобой выход. Доложим, что он сам... Ну, в результате аварии... Все равно никто не поверит, что ты его из винтовки...

— Товарищ сержант, — мгновенно отреагировал Тим Тимыч, — я доложу, как было. А вы — как хотите.

— Вольному воля, — обиженно заключил Твердохлебов. — Тебя же, дурака, хотел спасти. А ты сам в пекло. Учти, защищать не стану.

— Спасибо, товарищ сержант...

А на заставе между тем было вовсе не до восторгов. Именно в этот час начальник заставы старший лейтенант Коростелев, улучив свободную минуту, забежал к себе на квартиру и, схватив в охапку молодую жену, жарко целовал ее в румяные пухлые щеки. Еще не прошел медовый месяц, а в ушах Коростелева звучали песни с недавно сыгранной свадьбы, и Люба манила его к себе как магнитом, когда он ее видел. В последнее время дома он бывал редко: дня не хватало и спокойных ночей — без тревоги, без команды «В ружье!», без яростного всполоха сигнальных ракет, тихого ржанья коней и злого лая служебных собак, — таких спокойных ночей уже давно не бывало.

Они только решили отдохнуть, как вдруг в открытые окна дома ворвался отдаленный всплеск взрыва. Коростелев прислушался.

— Война? — испуганно прошептала Люба, прижимаясь к нему и как бы ища у него защиты.

— Какая война! — успокоил Коростелев жену, в то же время чутко прислушиваясь и в душе радуясь тому, что за первым взрывом не последовало второго. — Какая война! — повторил он уже веселее и беззаботнее, снова целуя сразу похолодевшие Любины щеки. — Какая война, если я тебя люблю и если у нас будет сын, и тоже — пограничник!

Люба притихла. Но Коростелев, не замечая ее состояния, целовал Любу с такой страстью, с какой целуют, расставаясь навсегда. Забывшись, он не услышал, как по гулким деревянным ступенькам в дом вбежал щупловатый юркий боец Ващук.

— Товарищ старший!.. — с порога выпалил он певучим баском, вовсе не совместимым с его щуплостью. — Вас к телефону! Начальник отряда срочно требует. Сказал, чтоб по тревоге, одна нога здесь, другая там!

— А ты, Ващук, без цитат! Доложил — и исчезни!

Ващук мгновенно загремел по ступенькам крыльца и испарился так же стремительно, как и возник.

Коростелев уже успел подпоясаться, застегнуть портупею и нахлобучить на голову фуражку.

И — вымахнул из дому, на ходу чмокнув жену в щеку.

Разговор с начальником отряда Звягинцевым с первых же слов сбил с Коростелева радужный настрой.

— На участке твоей заставы, — мрачно и тяжело, будто отливая каждое слово из свинца, говорил Звягинцев, — сбит немецкий военный самолет. Почему не докладываешь?

— Самолет? — с удивлением, какое вовсе не поднимает авторитета в глазах вышестоящего начальника, переспросил Коростелев, вмиг позабыв о Любе.