— Но мы решили, что поедем вчетвером, без девчонок, — не очень решительно сообщил Вадька, потоптавшись у порога.

— Кто это — мы?

— Я и Мишка.

— Ну, диктаторы! — с наигранным возмущением заговорил Кешка. — Они, видите ли, решили!

— Мишка тоже не берет Раечку, — попробовал обосновать свою позицию еще одним аргументом Вадька.

— Вадим Ратников, я всегда верил в твою мудрость. Отличник, гордость класса, у Антонинушки ежечасно на языке как образ героя нашего времени, и вдруг столь непродуманное вещание! Раечка и Анюта — это же лед и пламень! Раечка дальше танцплощадки не сделает шагу. А моя Анюта пойдет за мной на Эверест! Я призываю тебя, Вадик: шевели мозгами хотя бы один раз в сутки!

Кешка вдруг остановился, будто шел по ровной дорого и споткнулся неизвестно обо что.

— А Тим Тимыч? — отчужденно и хмуро спросил он. — Этот женоненавистник тоже едет?

— Не знаю, — ответил Вадька. — Я с ним еще не говорил. Но лучше бы вчетвером. Как на фотографии.

Кешка покровительственно хлопнул ладонью по узкому и покатому Вадькиному плечу и иронически усмехнулся.

— Ребенок ты еще, Ратников, пеленать тебя надобно. «Как на фотографии», — в точности копируя Вадькину интонацию и даже тембр голоса, передразнил он. — Какая фотография способна отобразить жизнь? Вот мы живем сейчас, а придет день, когда нас не будет. Найдут нашу фотографию чужие и незнакомые люди. Посмотрят — сидят четыре юнца, скажут — друзья — водой не разольешь. А на самом деле дружба наша — так, одна видимость. У каждого своя дорожка в жизни. Может так случиться, что и не повстречаемся больше никогда.

— Это зависит от нас самих, — убежденно сказал Вадька.

— Не только от нас. Это как судьба повернет, — возразил Кешка. — Но, господин посол, пять минут давно истекли!

И Кешка, приветственно взмахнув рукой и одарив Вадьку солнечной, жемчужной улыбкой, стал спускаться с крыльца, выбивая на каждой ступеньке нечто похожее на чечетку. Вадька вначале плелся за ним, но, выйдя за металлическую ограду Кешкиного дома, остановился. Кешка исчезал за поворотом каштановой аллеи.

— Так ты поедешь? — крикнул ему вдогонку Вадька.

— Непременно! — обернулся на ходу Кешка. — Завтра в семь ноль-ноль буду на столичном вокзале с Анютой!

Теперь оставался Тим Тимыч. Так как Кешка не высказал своего отношения к поездке Тим Тимыча на Урвань, то у Вадьки руки были развязаны. Ехать — так обязательно вчетвером, ведь не зря же они три года подряд, начиная с седьмого класса, сидели на задних партах по соседству, и не зря же вся школа считала их неразлучными друзьями.

Тим Тимыч упражнялся в лазании по канату. Точнее, это был не канат, а толстая бельевая веревка, которую Тим Тимыч с трудом выпросил у матери и привязал к раскидистой ветке карагача. В тот момент когда Вадька появился во дворе, Тим Тимыч заканчивал подъем и, ухватившись за корявую, бугристую и прочную, как железо, ветку, закреплялся на дереве. Таким методом Тим Тимыч приучал себя не бояться высоты. Он тут же цепким взглядом узрел Вадьку.

— Очередной к канату! — незамедлительно подал команду Тим Тимыч, подражая школьному учителю физкультуры.

Вадька подошел к веревке, подскочив, ухватился за нее и начал, прижимая ноги к животу и обвивая ими веревку, подтягиваться. С грехом пополам ему удалось добраться лишь до середины каната. Зависнув и тоскливо взглянув на недосягаемого Тим Тимыча, он понял, что руки полностью обессилели и что придется с позором прыгать вниз.

— Не спускайся! — властно потребовал Тим Тимыч. — Собери всю волю в кулак. Кто кем командует: ты канатом или канат тобой? Докажи, что ты человек!

Однако, чтобы доказать, что он человек, Вадьке не хватило сил. Он мешком скатился на траву под карагачом, чувствуя, как веревка обожгла ему кожу ладоней.

— Хиляк-самоучка! — презрительно подвел итог Тим Тимыч. — И таких слабаков призывают в армию!

— Ладно, слезай, — разозлился Вадька. — У меня к тебе разговор.

— Я прекрасно услышу тебя, — как ворон, устраиваясь в своем гнезде, откликнулся Тим Тимыч. — Одновременно я натренирую свой слух. Ну-ка, произнеси какое-нибудь число. Только шепотом.

— Шестьдесят восемь, — прошептал Вадька.

— Шестьдесят семь, — громко и уверенно отозвался Тим Тимыч.

— Ошибся! — ликующе воскликнул Вадька. — Зарубят на медкомиссии! Не «шестьдесят семь», а «шестьдесят восемь»!

— Ты не сбрехал? — заволновался Тим Тимыч. — Честно? А ну, еще раз!

— Иди ты! — отказался Вадька. — Мне некогда. Еще удочки надо подготовить. И червей накопать. И рюкзак уложить.

— Зачем? — удивился Тим Тимыч, спускаясь вниз.

Вадька рассказал.

— Нет, это не по мне, — наотрез отказался Тим Тимыч. — Бесцельно сидеть на берегу и ждать, когда эта ненормальная рыба захочет клюнуть?

— Да по тебе это, по тебе! — как можно убедительнее вскричал Вадька. — А форсировать бурную водную преграду под огнем противника — не по тебе? А вскарабкаться на скалы со срочным донесением — не по тебе? А уха из форели и напиток из облепихи — тоже не по тебе? А ночь у костра? Тепленькое одеяло — вот что по тебе! И мамочкины пирожки с капустой!

— Почему с капустой? — удивился Тим Тимыч. — Я их ненавижу — с капустой! Вот с фасолью — это я обожаю.

— Катись ты со своими пирожками! — раздраженно сказал Вадька, захлопывая за собой калитку. — Пожалеешь, что не поехал.

— Кто сказал, что я не поехал?.. — возмутился Тим Тимыч.

Он хотел еще что-то произнести, но не мог. Вадька облапил его так яростно, что слова застряли у Тим Тимыча в горле...

На Урвань они приехали, как выразился Кешка, чин чинарем — пассажирским поездом. Кешка всю дорогу скулил, что, несмотря на все его усилия, родители не отпустили Анюту. Друзья втайне радовались такому обороту дела. Было бы ужасно, если бы среди них сейчас оказалась эта красивая, капризная и своенравная Анюта.

Спрыгнув с высоких подножек на галечную, захрустевшую под ногами насыпь, они подождали, пока тронется поезд. Стоял он здесь, на полустанке, минуты три. Потом вагоны дрогнули, гремя сцепкой и буферами, и покатились к равнине, к станции Котляревской, туда, где, вырвавшись из горных мрачных теснин, устремился к Каспию Терек. Паровоз то и дело притормаживал на отлогом спуске, вагоны с металлическим лязгом «целовались», но все это уже потеряло для четверых друзей интерес, потому что в трехстах метрах, за сизо-дымчатыми колючими зарослями облепихи, бурлила и пенилась, пытаясь сдвинуть с места камни и валуны, своенравная и загадочная Урвань.

Один за другим они вытянулись на тропке. Шествие возглавлял Вадька. Ему не терпелось попытать рыбацкого счастья.

Было раннее утро, но солнце уже припекало. В выжженной траве отчаянно стрекотали кузнечики. Вспугнутый людьми, нехотя взлетел с открытого места и перемахнул в кустарники фазан. Хвост его радугой сверкнул на солнце. Река гремела по каменистому ложу, как древняя колесница. От нее тянуло знобящей, принесенной с ледников прохладой.

Пробравшись сквозь цепкие, стерегущие реку кустарники, они выбрались на каменистый берег. Теперь река простиралась перед ними, не тая от них ничего — ни скалистого, в зеленоватых, под медь, изломах правого берега, ни казавшегося отсюда крохотным железнодорожного моста, ни зарослей облепихи.

Дожди давно не шли, и потому вода в Урвани была настолько прозрачной, что на каменистом дне можно было различить каждую песчинку. Все вокруг — и колючая трава, и жестяные листья кустарников, и даже сам воздух — звенело сухостью. И только вода, вобравшая в себя злой холод ледников и синеву высокого, без единого облачка, неба, освежала эту сухость и приглушала страх перед зноем. Река, хотя и обмелела, обнажив потерявшую цвет и блеск гальку, была сейчас сильнее самого солнца.

— Красотища-то какая! — распахнув длинные тонкие руки, будто собираясь обнять все, что было вокруг, воскликнул Кешка. — И на такое чудо не дали взглянуть Анюте!