— Я слышала ее голос. Она говорила со мной. Но ведь она еще не может говорить?
… «Пастух «Рыжий Карлик» ждет меня на холме под большими дубами. К нему подошел кривой мельник. Они машут мне руками. Я иду к ним, проваливаясь по колено в голубой, светящийся снег.
Впереди деревня «Назарет», где уничтожили всех младенцев. Я тороплюсь, а снег глубокий. За плечами у меня мешок. «Рыжий Карлик», прокладывает путь, постоянно оглядываясь на меня. Мельник остается на холме…
Я бродячая актриса. В саду под фруктовыми уснувшими деревьями я покажу жителям этой деревни чудесную сказку. У меня много забавных кукол и еще мои руки. Я умею голосом передавать смех этих кукол и их плач.
Женщины и мужчины. Спешите на мой спектакль! Я пришла к вам отвлечь вас от вашего горя. Ручаюсь — вы забудетесь от него.
Вы пойдете домой с моего представления умиротворенные и светлые. Потом нарожаете хороших здоровых детей, и ваша деревня вновь наполнится детским веселым гомоном.
И все это сделают для вас мои руки. Вот эти руки… Но я их не в силах поднять. Они тяжестью камней тянут меня вниз, и я падаю, падаю…»
«Что со мной делали? А? Оперировали? В голове сквозная пустота, как в отремонтированной квартире, из которой вынесли мебель. Что они там нашли в этой моей голове? Мой мозг… Ядро грецкого ореха. Жутко, когда обнаруживается интимная жизнь твоего организма. Мерзким и склизким движеньем слепых червей, потревоженных из черной земли совком лопаты.
Вот так живешь, живешь себе мотыльком, припеваючи, и никогда не задумываешься о внутренней жизни в твоем теле! А оно, бедолага, трудится и день и ночь спрятанным машинным отделением корабля. И вдруг — сбой! Немыслимо, не поддается умообозрению. А врачи… Как они могут постоянно находиться в этом психологическом поле?»
— Эльмирочка, теперь мы с тобой будем учиться ходить и говорить.
Эля смотрит из-под повязки на мать.
«Я ничего не хочу — ни ходить, ни говорить. Мне трудно, оставьте все так, как есть. Неужели вы и вправду думаете, что я ничего не понимаю? Я знаю все. Напрасны ваши усилия скрыть от меня самое главное — то, к чему уже готовится моя душа.
Ваши глаза… В них можно прочесть это. И мне жаль вас, потому что я люблю вас. Хорошо, я согласна играть с вами в эту игру. Я принимаю любые ваши условия. Будто ничего не знаю и верю вам. Это моя последняя игра.
Мама, ты говоришь, что я буду опять учиться ходить и говорить? К чему? Не трогайте меня и оставьте в покое. А… Я забыла правила игры. Ладно, буду, так и быть, учиться ходить и говорить, чтоб дать вам надежду. Я так хочу ее прочесть в ваших глазах!
Учиться двигаться… Пал Романыч! Дорогой! Я поняла, как надо двигаться в роли Ариэля! И, вообще, это будет грандиозный спектакль! И буря будет — я вам обещаю… Теперь я свободна и могу все! Скоро смогу…
Боже мой, как я хочу опять придти к вам домой и просто посидеть, и просто помолчать, потому что говорить мне трудно. Вы один поймете меня. Вы всегда меня понимали. Я люблю вас, люблю весь наш курс. Люблю мои несыгранные роли.
Перед глазами туман. Картины каких-то незнакомых чудных мест проносятся в моем сознаньи, и я парю высоко под облаками… Мне легко и стремительно перехватывает дыханье…»
— Эльмирк, а? Эльмирка…
— Не беспокой ее. Она, кажется, уснула.
Таня прижала руки к груди, и стиснулось от боли сердце. Перед ней на больничной койке лежал стриженный подросток.
Неузнаваемый. Он вдруг открыл глаза. Вот они узнаваемы. Эльмирины глаза…
— Танька. Танька…
— А помнишь?
— Помню, помню…
…Двор дома на Достоевской в Уфе. Бездомная собака. Она большая, ободранная, с клочьями свалянной шерсти. У нее скоро будут щенята, поэтому она волочит брюхом по земле.
— Эльмирк, ты куда? — В домоуправление. — Зачем?
— Увидите. За мной!
— В убогом бараке с вывеской «ЖЭУ» Эльмира, раздув ноздри, требует не убирать сооруженной ими во дворе для этой собаки конуры.
Серый начальник открыл рот, не зная, как отреагировать. Девчонка говорит решительным тоном, угрожая проснувшейся когда-нибудь совестью. Стайка подружек, треся косицами, поддакивает.
…На этой же улице, на углу в старом, покосившемся набок доме, у немощной старухи, живут двадцать кошек.
— Кто за колбасой? — Я.
— А я пойду туда мыть пол, — Эльмира отбрасывает за спину длинную толстую косу — гордость бабушки Веры Александровны.
И почти каждый день они навещают ту старушку, принося ей круги отвратительно серой ливерной колбасы.
… - Эльмирк, девчонки из пятого «Б» говорят, что живет у нас здесь где-то дядечка, у которого в подвале город из аквариумов.
— Да? Надо его найти.
И нашла. В его подвале вспыхнули восторгом ее круглые глаза:
— Здорово-то как! Вы волшебник изумрудного города.
— Да?
А освещенная вода в аквариумах зеленела водорослями, взвешенная изящными линиями плавников грациозных диковинных рыб…
— Можно я вам буду помогать?
— Отчего ж нельзя, можно. Приходи с подружками.
«На больничном потолке отражается квадрат окна. Капельница на длинной ноге сторожит ночь. Давно уже ушла Таня. Остались наши с ней воспоминания.
Они хороводят по стенам, потолку, возникая далекими обрядами, шурша тихими восклицаниями, вздохами.
Детство… Неужели это все уже было так давно? И становится теплее. Кто-то вошел и нарушил иллюзию покоя. Опять уколы… Я устала, устала, устала…
Зачем же вы на меня так смотрите? А? Я вызываю жалость. Мерзко и ужасно. Но я никого не обвиняю, нет. Я уже реквизит этой больницы. Понимаете? Как эта кровать, тумбочка… У меня нет пола, возраста. Я — пронумерованный казенный атрибут, безликая жестяная бирка, болтающаяся на грязной веревке судьбы.
Растение… В отличие от него, я утруждаю близких своими естественными отправлениями. Как индивидуум, я никто, правда, служу объектом сосредоточения мыслительной и практической деятельности врачей. Мое тело пропахло лекарствами…»
«Я сплю? Разбудите меня! Да разбудите же! Я поднимусь, и вы увидите, как я сделаю это легко и быстро. Тело мое опять станет мне послушным. Заработает правая рука и правая нога. И вся я наполнюсь соками прекрасной жизни с ее желаниями, чувствованиями и безмятежностью мгновений созерцания. Как замечательна жизнь! Я просто ее мало ценила, каждый ее миг…»
Эля спустила ноги с кровати и села.
— Бог ты мой, какие у меня стали ноги. Тонкие и кривые, как у тех женщин на парижских улицах.
— Давай, я тебе помогу.
Веснушчатая подняла Эльмиру и они, обнявшись, пошли к туалету.
— Ты знаешь, чем пахнут старые кулисы?
— Наверное, пылью.
— Божественной пылью… А как пахнет свежая бутафорская краска?
— Нет, откуда же? Я никогда не была на сцене. И в театре была, когда еще училась в школе, в классе пятом.
— Жаль, тебе тогда не понять меня. А ты знаешь, что такое любовь? У тебя есть друг?
Рыжая медсестра неопределенно повела плечами.
— Любовь должна прийти. Только надо не ошибиться, не спутать ее с маленькой. Маленькую любовь не надо прикармливать — это унижает любовь. А, я вспомнила слова из фильма «Обыкновенное чудо». Видела этот фильм? Нет?
«Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему придет конец.
Слава безумцам, которые решаются жить, зная, что она не вечна…» Примерно так… Прекрасные слова!
Веснушчатая вошла в сестринскую. Она стянула с головы белый колпак, и рыжие волосы огнем брызнули на плечи. Повесив на крючок халат и сбросив тапочки, она замерла в каком-то оцепенении, обхватив голые плечи руками. Ее тело в цвету веснушек светилось свежестью крепкого, распускающегося бутона. Маленькие груди замерзли острыми сосками. Холодные плитки пола жгли рыжие пятки…
— Ты чего? Замерзла же! Одевайся скорее! — покачала головой вошедшая пожилая медсестра. — Устала?
— Да нет.
— А чего так расстроилась?
