И все это в один короткий миг… Муха проснулась между оконными рамами. Ошалело забилась, бедная. О чем она? О чем ее вселенная?
— Мам, я устала. Пойду лягу.
На кухне тихо переговариваются Евгения Петровна и Лилия Федоровна. — Что-то с Эльмирочкой не ладно. Меня пугает ее здоровье. Такое впечатление, что она засыпает, как бабочка-однодневка. В ней погас огонек. — Не волнуйтесь, Лилечка, у молодых это бывает. Сонливость, депрессия.
Возможно, какой-то перелом в возрасте. Надо, конечно, показаться врачу.
— Да никак не хочет. Теперь подолгу лежит в ванне. Говорит, что так ей легче. Часто там и засыпает. А вчера, когда я ее будила утром на занятия, она села на кровати и сказала: «Вот возьму и умру, чтоб оставили меня в покое!»
— Ну, это так… Для красного словца. По молодости.
«После читки сцен в институте у меня опять все задвоилось в глазах. Господи.
Вспомнился четко мой сон про поминки. Озноб пробежал по спине. Ой, только не надо ни о чем таком думать. Не надо! Все, все…
По радио дикторша рассказывает содержание оперы «Аида». Радамес, вернувшийся с похода под звуки победных фанфар протягивает руки своей Аиде:
— Ты упоенье. Ты позабудешь беды и горечь разлуки. Царица — ты радость сердца.
Какие красивые слова! Мне иногда нравится такой высокопарный тон. И я бы тоже проникла в подземелье к любимому, чтоб с ним умереть.
Надо учить текст. Я его плохо запоминаю. А предметы все чаще и чаще стали дразнить, они раздваиваются в моих глазах. Какой пессимизм. Ай-яй-яй! Просто нет Юрки рядом. Это потому что я без него? Никто мне не ответит на этот вопрос. Никто…
Письмо. Оно скоро придет, и хлынут в мир потоки света, и в них необыкновенные, на длинных стеблях, цветы. Опять прольется дождь, и заиграют рябые, в оспинах пузырей, лужи.
А пока уже зима. Заиндевела крыша на нашем доме и разрисованная нами с Танькой труба. И звенят, звенят тоненькие антенны…» Что-то разбилось в большой комнате.
— Петь, а? Вот я так и знала! Разве играют в футбол дома? Сколько можно говорить одно и то же.
Лилия Федоровна приносит метелку и совок, чтобы собрать осколки плафона от люстры.
— Что делать? — тихо говорит она. — К счастью, будем считать. Только где вот такой плафон достать? Кто-то звонит. Эльмира, открой.
Вошедшая Евгения Петровна искренне печалится по поводу разбитого плафона.
— А вы знаете, у вас в почтовом ящике, по-моему, письмо.
Эля скатывается с лестницы. Письмо. Она так его ждала. Задохнувшись, читает его тут же на лестнице.
— Эльмира, почему ты так торопишься уехать?
— Мам, ну что ты от меня хочешь? Мне надо скорей ехать и все. Мы с Юрой встретим Новый год, — она грустно улыбнулась и опять стала лихорадочно собирать вещи. — После Нового года сразу на зимнюю сессию, а там — дипломный спектакль.
— Эльмирочка, осталось полчаса до отхода поезда, а Петя еще не одет, — волнуется присутствующая на сборах Евгения Петровна.
Наконец все собрано. Эля кутается в норковое манто, в котором когда-то щеголяла ее мама.
— Ты что, замерзла? А вообще, ты как королева. Как тебе идет эта шубка! — залюбовалась Евгения Петровна.
— Ой, уж этому манто в обед сто лет, перед-то уж весь протерт.
— Лилечка, на Эле этого не видно. На ней оно выглядит роскошно.
Такси. Разве его поймаешь, когда оно так нужно? Времени остается совсем мало. Все нервничают.
— Боже, осталось пятнадцать минут, а мы еще стоим возле своего дома! Какой-то жлоб высовывается из притормозившего «Москвича». Он глядит на Эльмиру:
— Люблю детей, у которых хорошенькие мамы. Я тебя подвезу, сколько заплатишь?
— Да хоть сколько, только гони на вокзал. Мы опаздываем. — Эльмирочка, в поезде Петрушу от себя никуда, слышишь? — Ой, слышу, слышу. Сколько можно говорить одно и то же.
— Горшок в пакете. Не давай ему сырой воды, — Лилия Федоровна встревожена. На ступеньках вагона дочь, ведущая Петю за руку, оглядывается на мать. На большом меховом воротнике, покрывающем плечи, черные волосы. Быстрый мгновенный взгляд.
В пыльном окне вагона всплывает ее лицо. Бледное и отрешенное… А поезд стремительно набирает скорость, и сразу пустеет уфимский перрон, будто слепнет.
«Скорей бы увидеть Юру, и пусть хоть потоп после этого. Все так ничтожно по сравнению с вечностью! Все… Только единение душ и любовь в них. Скорей бы прижаться к нему. Услышать его смех, увидеть его глаза.
Стучат на стыках вагонные колеса. Петька тоже хочет скорее к отцу и в ожидании встречи с ним как-то притих и не шалит.
О чем я? А. О любви, о вечности… Болит голова. Начинается приступ этой боли, и пальцы белеют в суставах. Я, как узник, брошенный в ее жуткие казематы. Она неусыпно сторожит меня, не отходя ни на минуту от дверей. Она подглядывает за мной в глазок, не давая забыться. У нее глумливая рожа и глаза, как плевки.»
Москва. Встрепанная, издерганная. Сутолочные переходы метро. И цветочницы. Их тут великое множество. Они стоят вдоль стен. И море цветов.
«Пролететь бы в танце этот бесконечный туннель. И на шпагат. И сальто. Люди уже жмутся к стенам, освобождая мне проход. В моих руках корзина с цветами. Я — Элиза Дулитлл из «Пигмалиона». Я — простая, грубоватая цветочница, дитя улиц. Не подкидыш знатных кровей, а вся тут, безродная, какая есть. Это потом меня пообчистят, а сейчас… В моем взгляде ничего, кроме желания всучить кому-нибудь свои цветы.
— Купите цветы, и я буду сыта.
Как просто, вроде бы…»
Девушки-цветочницы курят, хрипло перекликаются, переминаясь с ноги на ногу. Обветренные, бесчувственные от однообразной усталости лица…
— Господи, Юрка! Мы вместе, — ее глаза смотрят с грустью маленького ручного зверька.
— Ты что? Я ждал тебя. Я всегда жду тебя…
И тревожно сжалось сердце.
— А почему ты прислал мне письмо, написанное давно?
— Потому что оно в силе остается всегда. Я буду любить тебя всегда. Ничего не изменится…
VI
Как на рану соль,
Мой висок свербит.
Ходит чья-то боль
И в окно стучит…
Четыре дня в Репино. Предновогодний воздух и снежное небо.
— Нам хорошо, да?
— Да.
— Новый год мы будем встречать одни, своей семьей.
— А я наделаю всяких салатов…
И вдруг приступ страшной головной боли.
Звонок из Уфы с новогодними поздравлениями. К телефону Эльмира подойти уже не смогла…
Веснушчатая медсестра осторожно открыла дверь в палату. На стуле возле прооперированной сидел, сгорбившись, ее муж. Он поднял на вошедшую красные от бессонниц глаза, встал и вышел из палаты.
Больная разомкнула веки. Она устремила глаза на медсестру, и они расширились, потемнели.
— Я тебя знаю. У тебя рыжие-рыжие волосы под белым колпаком.
— Да.
— Меня прооперировали сегодня?
— Да, сегодня.
— Сегодня… Сегодня 17 января?
— Да.
— В этот день много лет назад умер мой отец. Ты разве не знала?
— Нет, я ничего о тебе не знаю. Я знаю только твое имя — Эльмира.
— Или можно звать просто Элей. Ты все про меня узнаешь, это так просто.
Смотри в мои глаза, я хочу еще говорить с тобой…
И зрачок уплыл под веко. Вошел муж:
— Она не открывала глаз? Почему она все время спит? Веснушчатая опустила лицо и ничего не ответила. Она проверила капельницу и вышла.
