— Та, прооперированная из реанимации…
— А. Молоденькая-то?
— Да. У нее опухоль не удалили. Уже ничего нельзя сделать. Я в истории прочитала сегодня. Ей только облегчили состояние, чтоб болей не было. Трубку отвели в желудок, для оттока жидкости, которая давит. Правда, муж так старается. Лечение начали химией.
— Ой, милая, не говори. Тяжело все это. А родным-то каково?
— Мать у нее из другого города приехала. Муж, не отходя, дежурит около.
Сынишка есть.
— Господи, помилуй. Жаль малого. Ну, может, еще и обойдется.
— Да. Лекарства какие-то из-за границы присылают. Муж у нее известный певец.
— Кто такой?
— Шевчук.
— Нет, такого не знаю.
Рыжая оделась и пошла к выходу.
— А че не намалевалась-то? И косметику вон свою оставила.
Она вернулась, взяла с подоконника косметичку и положила ее в сумку. Смутившись на приветствие проходившего мимо врача, открыла большую стеклянную дверь и вышла на улицу.
«Кажется… Нет, боюсь сглазить. Но у меня уже не болит голова, и я гуляю. Да-да, гуляю. Посмотрите!
Петруша… Он без меня как-то осунулся. Мы скучаем друг без друга. А за окнами питерская сиротская зима. Холодно, холодно…»
«Лилия Федоровна!
Я поехал к Эльмире, буду там ночевать. Купил ей икры. Ей гораздо лучше. Мы много гуляли. Она прекрасно кушала и т. д.
Не волнуйтесь. Ваш
Юрий. П.С.
Леченье проходит хорошо. Сегодня она получила 20 грз. Это половина всей дозы. Еще дней 10–18, и она будет лежать дома. Потом опять в больницу…»
«Милая, дорогая Эльмирка!
Тебе лучше, я знаю и очень рад.
Нужно скорей выздоравливать. Возьмем Петрушу и в Репино — на месяц-два!
И будем жить-поживать втроем. Самой замечательной и дружной в мире семьей.
Я был в Москве, в клинике Бурденко. Разговаривал с самыми крутыми профессорами. Они полностью поддерживают методы лечения нашего доктора, Станислава Васильевича Можаева.
Не волнуйся, все будет замечательно. Очень, очень, очень, очень, очень люблю тебя.
Твой всегда, твой вечно Юрий.»
Подошел трамвай. Веснушчатая вошла в него и села к окну. Он, переваливаясь и постанывая на стыках, помчался к Васильевскому.
От усталости щиплет глаза и тянет виски. За окнами мелькают разноцветными огнями вечерние улицы. Душе необыкновенно ясно и просторно. Будто в ней сорвали чехол с маленького колокольчика. И он стал звонить тихо и мелодично, вызывая непонятную тревогу.
Трамвай, взвизгнув, затормозил. Веснушчатая вышла из него и поежилась от холода. Из темноты нарисовалась фигура ее друга.
— Чего так долго?
Она не ответила. Какое-то неуютное чувство овладело всем ее существом. Во рту стало неприятно и сыро, словно она съела мышь.
— Не понял.
Она заправила рыжие волосы под шапку, глубоко вздохнула и постучала сапогом по снежной жиже. С минуту помедлила, потом круто развернулась и быстро зашагала к своему дому.
«Я бы сейчас совершенно по-другому читала свою Анну Каренину. Вот когда смогу, тогда… Нет, загадывать не буду. Юра сказал, что есть одна экспериментальная группа с интересным режиссером. Он, этот режиссер, спрашивал про меня. Вот весной получу диплом, и… Сколько интересной работы впереди!!! Только вот разработать бы правую ногу и руку.»
— Эльмира, на «велосипед»!
— Сейчас. Одену тапки.
«Трудно, трудно работать ногами. Но я должна, должна. Станислав Васильевич верит в меня. Я должна оправдать эту веру. Еще несколько поворотов колеса…»
— Эльмира, к тебе гости.
И много-много цветов… Юра держит ее за руку. — Мы выйдем отсюда втроем…
— Да что ты, Юра, говоришь?
— А что? С малышкой, сестренкой Петруши.
Она задумалась… Неужели никогда, никогда жизнь ее не станет реальной, такой, как у всех остальных? И захотелось реветь в голос, как голосят бабы от горя.
За окном февраль. Он уже разбух от близкого нашествия марта. Грустное лицо девочки. Она дочь женщины, соседки по палате. Девочка подолгу и пристально смотрит на Элю и все пытается с ней заговорить. Потом нерешительно подошла. Через несколько дней они уже сдружились.
— О, благородная Эльмира!
— Милая ты моя, как красиво твое обращение ко мне! Откуда ты взяла такие слова?
— Они к тебе очень подходят, поэтому и пришли мне в голову.
— Анечка, ты не грусти. Мама твоя уже выздоравливает, и все будет хорошо. Хочешь, я расскажу сказку?
— Хочу.
— Хорошо. Я тебе расскажу сказку вон про ту капельницу.
— Разве про нее можно что-нибудь рассказать?
— Можно, слушай.
Жила-была капельница. Она очень устала. Устала от больных. Устала целыми днями и ночами стоять на своей одной ноге. И пришла к ней мечта. Она захотела стать зонтиком. Да-да! Обыкновенным зонтиком. Чтоб вырваться, наконец, из больничных стен на свободу, на свежий воздух, на проливной дождь и распахнуть этому дождю навстречу свой купол-крылья.
Мечты-мечты… Капельница так хотела поиграть с дождем в «ладошки-считалки» и порезвиться с ветром. И на ходу нашептывать своему хозяину смешные истории. Другие зонтики стали бы прислушиваться — о чем это он? И тоже бы стали веселить своих хозяев. И улица наполнилась бы в шуме дождя тихим смехом.
А ночами зонтик пробирался бы из прихожей к кроватке с малышом и распускался бы над ней чудесным цветком с пышными цветными снами.
Вдруг капельница очнулась от грез. Ее поставили к маленькому мальчику, который почти умирал.
Она старалась изо всех сил… Она прокапывала ему вместе со спасительной жидкостью и свою мечту. Ворчал пузатый пузырек, недовольный крепостью лапок зажима. Но мечта была сильнее. Мальчик к утру почувствовал себя лучше и даже повеселел.
А наша капельница? У нее закружилась голова. Она покачнулась и упала. Да так неловко, что сломалась…
— Ой! — воскликнула Аня и нахмурила брови. — Ее починят?
— Нет. Ее переплавят и сделают на заводе из нее, что бы ты думала? — Не знаю.
— Ручку для зонтика! И осуществится ее мечта…
— Она будет счастлива? — Кто знает? Наверное…
Благородная Эльмира… И вдруг смешался день с ночью, тьма со светом, и встревожился больничный воздух. У Эли гибнет кровь, отравленная химией.
Сознание… Оно на некоторое время возвращается к ней.
«Что со мной стало? Какая я? Мне не дают зеркало. Я их понимаю. Они боятся расстроить меня. Совсем недавно я была человеком, женщиной. А сейчас? У меня разбегается взгляд и не работает правая рука. Я уже никто. Я — тень… Ариэль покинул эти берега и где-то крушит моим отчаяньем океан… Моя телесная оболочка тает. Конец этому — тлен. Остается душа.
Ты идешь ко мне со шприцем. Ты дежуришь сегодня, да? Мне нравятся твои веснушки. И уколы ты делаешь совсем не больно. У тебя розовые щеки и рыжие глаза. Глаза рыси… В тебе жизнь. Красивое слово ЖИЗНЬ. Я говорю это без зависти. Совсем наоборот — я любуюсь тобой.»
— Она вас спутала с другой медсестрой. Она ее полюбила и всегда ждет ее дежурства.
— Ничего-ничего. Я тоже сделаю укол не больно.
— Эльмирочка, дай руку.
— Смотрите, сколько цветов вокруг! Прямо тут, у моей щеки! Я лежу на лужайке, усыпанной цветами. Сейчас, ты только не уходи, я нарву тебе их.
Лилия Федоровна отводит ее руку от наволочки из ткани в цветочек.
После укола легкое забытье. Потом опять пробуждение и испуг.
— Юра! Юра!
— Я здесь.
— Юра… А вдруг ты меня уже не любишь такую? А только жалеешь? Меня жалко, да? Жалость убивает.
«Милый мой, один Бог знает, как я тебя люблю… Хотя я и молчу — ты слушай меня. Я смотрю на тебя, как тогда давно, на нашей свадьбе. Смотрю и люблю… Так случилось, потому что я долго была без тебя. Слышишь? Меня как будто кто-то зовет. Смотри мне в глаза и слушай, что я тебе буду говорить.
