Бомжиха пробуждается. Садится, оглядывается, как загнанный пес, по сторонам. Встряхнувшись ото сна, она берет свой мешок, что служил ей подушкой, и начинает извлекать из него удивительные вещи. Лицо меняется. Оно освещается уже другой, внутренней жизнью.

Вот тарелка. Бродяга ставит ее перед собой на землю. Большая уродливая рюмка, или, скорее, бокал, в которой она из тарелки наливает воду. Пьет. Глаза затуманены и прикрыты. Смакует.

Около нее собираются любопытные, в основном ребятишки. Она, как волшебник, нырнув рукой в мешок, вынимает ее уже в красном рукаве, на ладони лицо, над ним растопыренные пальцы-корона.

Александр Македонский… Глаза Актрисы круглые, большие, вращаются с таинственным значением, интригуя зрителей. Начинается спектакль-сказка. Борьба полководца с гогами и магогами…

— Ну, как, что вы скажете?

Эля проводит рукой по стриженной голове. В глазах неуверенность и беспокойство.

— Ты знаешь, мне не понравился текст сказки. Мне кажется, он слабоват. Это мое личное мнение.

— Точно так считаешь?

Что считает Сашка Верхоземский всегда точно. Она прекрасно знает его тонкий вкус и чутье на это дело. Ему можно верить.

— А на улице осень. Уже примораживает. По центральной улице зажигаются фонари.

— Эльмирк, ну ты на голове и соорудила!

— А что, нравится?

Она прокружилась, давая осмотреть себя сзади. Лоб ее перехвачен кожаной в блестящих бляшках лентой. Голову закрывает платок, повязанный «Клеопатрой», а сзади из-под него на спину спускается коса. Это свою срезанную косу она так искусно прикрепила.

— Боже мой, только Эльмирка умеет себя так оформить! Упасть — не встать! — у Тани светятся восхищением глаза.

— Голь на выдумки хитра…

— Да ни одна богатая баба не сможет так подать себя, как ты!

— Это правда, — подтверждает Саша.

— Ребята, вы знаете, я так счастлива! Хотите чего-то покажу?

И она тут же изобразила фигуру какого-то необыкновенного танца. Только ее пальто взлетело полами и крыльями на плечах.

— Что это?

— Не знаю… Может быть танец из древних празднеств на Крите? — Эльмирк, осторожней ты по лужам!

— А лужи-то уже заледенели.

И она разочарованно развела руками.

— Эльмира, к тебе из «Ленинца». Интервью, по-видимому, будут брать, — мама многозначительно поджала губы и удалилась.

— Проходите. Раздевайтесь. О чем спрашивать будете? О Шевчуке? Или о том, как нам удается жить врозь? Мне ваша газета, вообще-то, чем-то даже близка. В свое время она сделала свое черное дело.

— В отношении к Шевчуку, вы это имеете в виду? То ж была издержка времени.

Мы не причем. Да и работаем мы там совсем недавно.

— А-а, — Эля передернула плечами и села на стул.

— Нас интересует, где вы учитесь, и как вам удается совмещать постоянные поездки к мужу в Ленинград с учебой в институте?

— Очень просто. К зачетам и экзаменам я попадаю вовремя… Еще вопросы? Спрашивайте, спрашивайте — я готова отвечать.

— Ваше счастливое число?

— Тринадцать.

Мама осторожно выходит из кухни.

— Что, ушли?

— Ушли, ушли! — кричит разгасившийся Петя. Он стучит бог весть откуда взявшейся палкой по книжному шкафу.

— Господи, брось ты эту палку. Где ты ее нашел? Дверца шкафа и так еле-еле держится.

Ребенок уже ничего не слышит и продолжает громить шкаф.

— Ты почему бабушку не слушаешься, а ну, шалун такой! — прикрикивает на него Эля, и тот в ответ поднимает рев.

— Чего ты им наговорила?

— Этим из газеты? Не помню. Посмотрим, когда напечатают. Фотографию взяли, где Юра, Петька и я. Помнишь, на Ленфильме нас сняли? Петя, кончай рев, а то накажу. Мам, у меня к тебе разговор. Знаешь, приехала Лена. Скоро родит, а жить в Уфе негде.

— А где же будущий папаша?

— Это отдельный, очень долгий разговор.

— Поняла. Ну что ж, это даже хорошо. Ты с Петей к Юре уедешь, и мне здесь с Леной не будет скучно.

— Мам, у нее ни копейки. Так уж получилось. Поддержи.

— О чем разговор! Конечно. Надо купить ей кураги, орехов…

— Ты у меня человек!

Уфа приготовилась зимовать. Онемели деревья, застыли провода. Холодно, холодно…

— Что там в зале?

— Бикбова будет показывать композицию под песни Пиаф.

— Это интересно. Давайте туда!

И сокурсники гурьбой осыпаются с лестницы.

Эля разминается, вся подобранная и жесткая. Пошла музыка. Вступительные аккорды… Отяжелели веки и руки, опущенные вдоль тела. И вдруг, она подняла свое лицо, отрешенное от окружающего мира. Взметнулись складки ткани, спадающей с плеч. Глаза, поглотившие ночь каких-то тайных чувствований…

Каждая мышца гибкого тела, сжимаясь и расправляясь, набирает непобедимую свежесть проснувшихся откровений… Порыв… И, как прикрытое ладонью пламя свечи, глухая тоска…

— Стоп, Эльмира! Стоп! Мы же все делали по-другому. Соберись и вспомни, что я тебе говорила! Это же классика! Не нужно никакой отсебятины! Пауза. Что-то сломалось…

— Ну, продолжай, ну же! — нервничает преподавательница.

Эльмира встряхнула кистями рук и, как бы в нерешительности, начинает двигаться опять. Заламывание рук, какой-то дурацкий надлом… Не то… Провал. Лицо потемнело. Эля остановилась:

— Я хочу танцевать так, как я хочу. По-своему, по-другому… Не могу по навязыванию. А, вообще-то, я потеряла интерес к этому танцу. Не к самой теме, а к способу ее выражения…

— По-другому??? Но мы же с тобой столько работали!

Неправильно работали.

И она, взглянув дичком, резко развернулась и ушла со сцены. А Пиаф еще пела, чирикала кинокамера и играли вспышками света морозные узоры на стеклах громадных окон зала.

Нева, черная, с плывущим «салом». Она грудасто плещется прямо тут, у ног, как прекрасное дикое животное, загнанное в гранит. Эля с Петей спустились со ступеней набережной к воде, чтобы покормить уток. Смешные утки ныряют за крошками в воду, выставляя перистые хвостики, и Петька в восторге.

— Как хорошо, что мы с тобой бублик-то захватили. Видишь, как утки радуются.

А вокруг все так величественно. Загадочные сфинксы, зеленый Петр на том берегу Невы, и золотая игла Адмиралтейства.

— Петруша, видишь, какие деревья вон там, в сквере за Ростральными колоннами? Да, куда ж ты смотришь? — она приседает на корточки рядом с сыном и показывает, куда малышу смотреть.

— Удивительные они, да? Они подстрижены в форме шара. В этом зимнем пейзаже их купы из мелких, мелких веточек кажутся очень искусной штриховкой. Да? А у Эрмитажа их стригут под куб.

На лестнице Морской Академии фигурки в черных шинелях гребут снег. — Кто они?

— Морячки-курсанты.

— Я тоже буду моряком?

— Ты ж хотел быть шофером? — Это я давно хотел.

В Эрмитаже Петя в восторге от военного зала. Когда проходили галереей полководцев, Эля остановилась:

— Смотри, сколько величия в этих суровых и мужественных ликах! Может, ты хочешь стать потом полководцем? Петя совсем растерялся от обилия впечатлений, и только удивленно таращит глаза.

Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн.

Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен.

Ни плясок, ни охот, — а все плащи да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги.

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою чудесного похода

И вечной памятью двенадцатого года.