Убийством Мирбаха судьба Брестского мирного договора сразу была поставлена на карту. Наступил момент, когда «двухколейная политика» Германии в русском вопросе могла сойтись в одну «колею» – колею возобновления военных действий против Советской России и открытого блокирования с монархической контрреволюцией. Уже в первой телеграмме, разосланной всем партийным комитетам и совдепам Москвы, не зная еще всех фактов, В. И. Ленин определил политическую значимость террористического акта, совершенного в германском посольстве: «Это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну…»[692]

Но слишком дорого Советской России достался Брест, чтобы отдать его авантюрной прихоти левоэсеровских террористов и провокаторов. В. И. Ленин решил лично ехать в германское посольство. Вместе с ним поехали Я. М. Свердлов и Г. В. Чичерин. Председатель Совнаркома, председатель ВЦИК и нарком иностранных дел – руководители Советского государства – делали все возможное, чтобы предупредить дальнейшее трагическое развитие событий. Судьба страны, по словам В. И. Ленина, была «на волосок от войны»[693].

Между тем Блюмкин и Андреев бежали в Трехсвятительский переулок, в отряд ВЧК, находившийся под командованием левого эсера Д. Попова и целиком подчинявшийся заместителю председателя ВЧК, также левому эсеру Б. Александровичу. Сюда же, в штаб поповского отряда, перебрался и почти весь левоэсеровский ЦК. Когда прибывший в Трехсвятительский переулок Ф. Э. Дзержинский потребовал выдачи Блюмкина, его разоружили и арестовали. А к утру 7 июля уже около 30 партийных, советских и военных работников-большевиков были арестованы поповцами.

Круг замкнулся: стало ясно, что все, что произошло, было не чем иным, как звеньями одной цепи – следствием заговора партии левых эсеров. Выступление левых эсеров именно в начале июля не было случайным. Они старались воспользоваться отправкой ряда воинских частей из Москвы на подавление мятежа в Ярославле[694].

У Советской власти не оставалось другого пути, кроме вооруженного подавления левоэсеровского мятежа. В официальном сообщении Совнаркома от 7 июля говорилось: «…Совет Народных Комиссаров мог принять только одно решение: в самый короткий срок подавить мятеж, в котором легкомыслие, вероломство и провокация соединились в одно отвратительное целое»[695].

Левоэсеровская авантюра была ликвидирована в несколько часов, по главная опасность, спровоцированная ею, не была устранена, не вполне ясной оставалась позиция немцев. Правда, выступая в рейхстаге, канцлер заявил, что убийство Мирбаха не должно привести к ухудшению отношений между двумя странами. Но положение оставалось тревожным. Действительно, 14 июля германский представитель Рицлер передал Г. В. Чичерину телеграмму из Берлина. В ней содержалось требование о срочном вводе в Москву якобы для охраны германского посольства… батальона немецких солдат! Это требование, прежде всего, было, конечно, рассчитано на унижение Советского правительства. Согласие на введение германского батальона в советскую столицу подогрел бы контрреволюционные, клеветнические слухи о «зависимости» Москвы от Берлина и содействовало бы падению престижа Советской власти. А в случае неблагоприятного для нее развития событий это могло стать и началом широкой германской оккупации. Вот почему, несмотря на явное неравенство сил, Советское правительство решительно отклонило требование Германии. В ответе, объявленном В. И. Лениным 15 июля на заседании ВЦИК, говорилось: «На такой шаг мы вынуждены были бы ответить, как отвечаем на мятеж чехословаков, на военные действия англичан на севере, именно: усиленной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению… Война стала бы для нас тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью, и эту революционную войну рабочие и крестьяне России поведут рука об руку с Советской властью до последнего издыхания»[696].

Позднее в некоторых белоэмигрантских, а затем и западных изданиях была предпринята попытка связать левоэсеровский мятеж и вызванное им обострение отношений между Советской Республикой и Германией с Романовыми. Появилось утверждение, что немцы, сняв «ультиматум» о введении своего батальона в Москву, в виде компенсации потребовали передачи в их руки Николая Романова и его близких[697]. Подтекст тут был совершенно очевидный: новое германское требование якобы ускорило судьбу царской семьи. Нет, однако, никаких данных, подтверждающих новое германское требование. Да его и не могло быть. Общеполитическая и военная обстановка вынудила немцев по-прежнему держаться «двухколейной политики» в русском вопросе, а в рамках этой политики бывший царь не представлялся немцам однозначно необходимой для них фигурой…

Германская сторона не настаивала на своем «батальонном ультиматуме». Столкнувшись с твердой позицией Советского правительства, немцы сняли его, потребовав создать некую свободную от населения зону вокруг здания своего посольства в Денежном переулке, зону, охраняемую как немцами «без мундиров», так и советскими войсками. Но и от этого им пришлось отказаться. Несколько позднее германское посольство, в которое время от времени поступали угрозы со стороны ультралевых и ультраправых элементов, уехало в Псков, а затем в Ревель[698].

Практически в тот же самый день (6 июля), когда в Москве начался левоэсеровский мятеж, вспыхнул белогвардейско-офицерский мятеж в Ярославле. Мятеж был подготовлен и организован уже упоминавшимся «Союзом защиты родины и свободы», созданным и возглавляемым Б. Савинковым.

В широких читательских кругах Савинков известен главным образом по своей антисоветской деятельности периода белой эмиграции. Но политическую известность Савинков приобрел намного раньше. Сын варшавского мирового судьи (родился в 1879 г.), студент Петербургского университета, в начале века он примкнул к эсерам, стал одним из активнейших членов их террористической «Боевой организации», руководимой провокатором Е. Азефом, С. Е. Сазоновым и П. Каляевым. Савинков участвовал в покушениях на министра Плеве и великого князя Сергея Михайловича. В 1906 г. в Севастополе был приговорен к повешению, сумел в тюрьме распропагандировать унтер-офицера и бежал. На лодке переправился в Румынию, затем уехал во Францию. Вскоре он, однако, вернулся в Россию и продолжал «боевую деятельность» до 1911 г. Затем вновь эмиграция. Теперь Савинков стал романистом. В своих романах он «разделывался» со своим прошлым, обличая революционную борьбу и революционное подполье. Политически Савинков превратился в шовиниста, призывал «всех русских забыть все обиды от царского правительства». После Февраля Савинков вернулся на родину. Илья Эренбург, познакомившийся с ним во Франции, в годы дореволюционной эмиграции, так рисует его портрет: «Никогда дотоле я не встречал такого непонятного и страшного человека. В его лице удивляли монгольские скулы и глаза, то печальные, то чрезвычайно жестокие, он их часто закрывал, а веки у него были тяжелыми, волевыми»[699].

В нашем повествовании мы расстались с ним при описании корниловского мятежа. Напомним, что в корниловщине Савинков играл двойную игру, но, по некоторым данным, с однозначной целью: использовать конфронтацию Керенский – Корнилов для собственного выдвижения на передний план. Провал мятежа обусловил провал и всей савинковской игры. В сентябре 1917 г. он был исключен из партии эсеров и с этого момента перешел на положение некоего «внепартийного контрреволюционера», «независимого социалиста». В дни Октября Савинков как член совета «Союза казачьих войск» пытался войти в контакт с находившимся в Петрограде генералом Алексеевым и «поднять» казачьи части[700]. Но Алексеев, вскоре после корниловщины создавший так называемую «алексеевскую организацию» для переброски корниловских офицеров на Дон, по-видимому, уже не видел реальной возможности для борьбы с революцией здесь, в Петрограде. Через несколько дней он нелегально «ушел» на Дон, куда из Быхова бежали затем Корнилов, Деникин и др. Савинков присоединился к Керенскому и Краснову и после захвата ими Гатчины был даже назначен командующим ее обороной. Было, однако, ясно, что «оборона» эта долго не продержится, и Савинков решил покинуть красновско-керенский корабль еще до того, как он пойдет ко дну. Получив от Керенского мандат на организацию подкреплений в Ставке, он покинул Гатчину и вскоре нелегально вернулся в Петроград. Но теперь, но его словам, вся надежда была на Дон, на атамана Каледина. В середине ноября вместе со своим другом по комиссарству на Юго-Западном фронте эсером Вяндзягольским и «адъютантом» Ф. Клепиковым Савинков через Москву и Киев двинулся в Новочеркасск. Вскоре туда прибыли и «быховские узники». Но на Савинкова и его эсеровских друзей здесь смотрели косо: корниловские офицеры не забыли «предательства» Савинкова в дни корниловщины. Его предупреждали о готовившемся на него покушении, а в Вяндзягольского стреляли на улице Новочеркасска. В январе 1918 г. Савинков возвратился в Москву. Здесь он начинал новый этап своей «борьбы»: бывший эсер-террорист, затем разочарованный в революции эмигрантский писатель-декадент, после Февраля – «революционный карьерист», возможно в тайне мечтавший о «лаврах» диктатора, но оставшийся не у дел, он теперь видел себя в роли «спасителя родины и свободы». Но добровольческий агент в Москве некий полковник Лебедев в марте 1918 г. в донесении в Новочеркасск, хранящемся в Коллекции ЦГАОР СССР, характеризовал Савинкова как простого «наемника союзников для выполнения их военного плана в России…». С помощью мандата, выданного генералом Алексеевым (по крайней мере, так утверждал сам Савинков), Савинкову удалось в феврале-марте 1918 г. создать нелегальную организацию, в которую вошло более 2 тыс. человек (преимущественно офицеров), так называемый «Союз защиты родины и свободы». В нем соединились, как они себя называли, «независимые социалисты и демократы» и белогвардейцы-монархисты. Это была первоначальная реализация идеи Савинкова (создание широкого антибольшевистского союза монархистов и «демократов»), которую он старался воплотить в жизнь на протяжении всей гражданской войны, да и позднее, в эмиграции.