Получила хождение версия, согласно которой Николай II чуть ли не добровольно отказался от власти. Историографический и источниковый анализ довольно быстро приводит нас к ее истокам. Они – в послереволюционных свидетельствах и показаниях как некоторых бывших «верноподданных», так и бывших либеральных оппозиционеров. Первые считали, что поношением свергнутого режима и свергнутого царя они скорее добьются «места» при новом режиме; вторые – версией о «самоубийстве» царизма поддерживали политическую проповедь о «единодушии» Февраля. Вот, к примеру, коннозаводчик и по совместительству царский историограф Н. Дубенский. Если верить его дневнику, который он вел, разъезжая вслед за Николаем II в «свитском» поезде, то именно ему, Дубенскому, принадлежала весьма важная роль в решениях, принимавшихся Ставкой и царем. Так это он, оказывается, «заронил» мысль об «экспедиции» генерала Иванова в Петроград, но исключительно с «миротворческими целями». Ему также принадлежит ставшая афористической фраза о том, что Николай II отказался от власти, как будто «сдал эскадрон». Все эти свидетельства, естественно, были сделаны после того, как с царизмом было покончено. И не так уж не прав был Родзянко, когда в эмиграции, отвечая монархистам на обвинения в «революционности», писал: «Ну, хорошо, пусть я по-вашему автор революции… Но позвольте вас спросить: где же вы и ваши единомышленники были, когда вспыхнула революция?.. Вы, господа… сделали хуже. Вы не просто уклонились от борьбы, но еще и укрылись под красными бантами на груди и продолжали служить на теплых местечках ненавистному вам Временному правительству»[107].
А вот показания А. И. Гучкова в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 2 августа 1917 г. (Гучков был одним из шести свидетелей отречения в Пскове): «Такой важный акт в истории России… – крушение трехсотлетней династии, падение трона. И все это прошло в такой простой, обыденной форме, я бы сказал, настолько без глубокого трагического понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем в этой сцене, что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком… Человек этот просто до последнего момента не отдавал себе полного отчета в положении, в том акте, который он совершал…»[108]
Оставим в стороне просто нелепое утверждение Гучкова о том, что отречение для Николая II означало «крушение трехсотлетней династии» (дело обстояло как раз наоборот!). Но ведь спустя почти полгода после февральских событий Гучкову просто не могло быть неизвестно, что для того, чтобы подвести Николая II к отречению, потребовалась тяжелая борьба и что он, Николай II, боролся за власть, можно сказать, до последнего предела своих возможностей. И если, тем не менее, Гучков упрямо твердил о полном непонимании царем положения, то тут, несомненно, был прежде всего политический расчет, усиливавшийся, вероятно, и соображением личного порядка: перед лицом крепнувшей контрреволюции (шел август 1917 г.!) вчерашние «борцы с царизмом» уже начинали помаленьку «реабилитировать» себя и Гучкову важно было подчеркнуть, что никто «не принуждал» царя к отречению.
Любопытно, как трансформировалась версия о «самоустранении» царизма и «самоотречении» Николая II после Октября, уже в эмиграции. Мотив, компрометирующий царя, из нее полностью исчез. Например, «конституционный монархист» Н. Н. Чебышев говорил в одном из своих выступлений: «А иные говорят, что у нас вообще не было революции. Так ли уж это глупо? Смотрите: у нас было длительное отречение от власти. Государь снял с себя венец… Императору Николаю II угодно было отречься не только за себя, но и за сына, что противоречило закону. Потом и великий князь Михаил Александрович после беспорядочной беседы с каким-то случайным сборищем… отказался принять престол…»[109]
Политическая подоплека всех этих версий ясна. И, тем не менее, отголоски их довольно долго звучали в исторической литературе. Сказывалось отмеченное нами определенное игнорирование «верхов» и ходе изучений истории революции и опасение преувеличить значение царского отречения в ходе революционных событий. Интересно, как «непрофессионал», свободный от давления историографической традиции и именно потому, может быть, более способный непредвзято взглянуть на событие, с некоторым недоумением обнаруживал просчет историков. В июне 1928 г. В. В. Шульгин, один из двух думских посланцев, «принимавших» отречение царя, вспоминая прошлое, писал другому думскому посланцу, А. И. Гучкову: «Мне иногда приходит в голову, что было бы хорошо собрать все записи, касающиеся отречения, и издать их одной книгой… Это мог быть большой труд под заглавием «Отречение»[110]. Шульгин не знал, что труд, о котором он так пекся, уже вышел в Советском Союзе. В 1927 г. в Ленинграде под редакцией П. Е. Щеголева был издан сборник воспоминаний очевидцев (и некоторых документов) под названием «Отречение Николая II». Ему была предпослана интереснейшая статья Михаила Кольцова, в которой он, анализируя поведение царя в критические для него дни, с удивлением спрашивал: «Где же тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека – самого Николая. Он стоек и меньше всех струсил»[111]. Да, царь боролся до конца: даже в свое отречение он, как мы увидим, «вложил» политический маневр, рассчитанный на спасение монархии и династии…
Николай II покинул Могилев в ночь с 28 февраля на 1 марта. По железнодорожному графику его поезд должен был прибыть в Царское Село днем 1 марта. Несколькими часами раньше здесь, как мы знаем, уже должен был находиться генерал Иванов с Георгиевским батальоном в ожидании направлявшихся с разных фронтов частей. Если бы все это произошло, силы царистской контрреволюции получили бы большой импульс. Но до Царского Села Николай II не доехал, оказался в Пскове. Почему? Если верить некоторым мемуаристам, принадлежавшим к либеральному лагерю, это было результатом тонко продуманного манипулирования движением «литерных поездов», осуществляемым из думских кругов. Возможно, что распоряжения блокировать приезд Николая II в Царское Село и Петроград действительно отдавались теми, кто был связан с Временным комитетом Государственной думы, и все-таки «блуждание» царского поезда по железнодорожным путям 28 февраля и 1 марта определялось совсем не ими. В события властно вмешивались обстоятельства, вызванные стремительным развитием революции. Именно они, прежде всего, и срывали намерения царя и его окружения. Когда на станции Малая Вишера в шедшем впереди «свитском» поезде («литер Б») получили тревожное сообщение, что следующие станции – Любань и Тосно – как будто бы уже в руках революционных войск, решено было немедленно повернуть назад. Дождавшись прихода в Малую Вишеру царского поезда («литер А»), оба поезда через Старую Руссу и Дно пошли на Псков, где находился штаб главнокомандующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского. Почему именно сюда? Надо учитывать, что, выехав из Могилева, царь уже 28 февраля утратил непосредственную связь со Ставкой. Эту связь можно было восстановить только из пункта, где имелся телеграфный аппарат Юза. Ближайший «Юз» имелся в штабе Рузского: этим и объясняется решение Николая II повернуть в Псков. На наш взгляд, оно было связано с планом карательной экспедиции Иванова: «по Юзу» из Пскова можно было форсировать движение других карательных войск. Таким образом, если думский комитет, по выражению Керенского, и пытался играть с царем в «кошки-мышки», уводя «кошку» подальше от революционной столицы, то игра эта шла вхолостую…
К концу дня 1 марта оба царских поезда прибыли в Псков. Это был тот момент, когда Ставка в Могилеве, возглавляемая генералом Алексеевым, изменила свою политическую позицию.
