Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих намерений. В тот же вечер призвал он сына в свой кабинет, закурил трубку и, немного помолчав, сказал: «Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает!» – «Нет, батюшка, – отвечал почтительно Алексей, – я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары; мой долг вам повиноваться». – «Хорошо, – отвечал Иван Петрович, – вижу, что ты послушный сын; это мне утешительно; не хочу ж и я тебя неволить; не понуждаю тебя вступить… тотчас… в статскую службу; а покамест намерен я тебя женить».

– На ком это, батюшка? – спросил изумленный Алексей.

– На Лизавете Григорьевне Муромской, – отвечал Иван Петрович, – невеста хоть куда; не правда ли?

– Батюшка, я о женитьбе еще не думаю.

– Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал.

– Воля ваша, Лиза Муромская мне вовсе не нравится.

– После понравится. Стерпится, слюбится.

– Я не чувствую себя способным сделать ее счастие.

– Не твое горе – ее счастие. Что? так-то ты почитаешь волю родительскую? Добро!

– Как вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь.

– Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как Бог свят! продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю. Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне показаться.

Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в батюшку, и его столь же трудно было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал размышлять о пределах власти родительской, о Лизавете Григорьевне, о торжественном обещании отца сделать его нищим и, наконец, об Акулине. В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия. С некоторого времени свидания в роще были прекращены по причине дождливой погоды. Он написал Акулине письмо самым четким почерком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели, и тут же предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный собою.

На другой день Алексей, твердый в своем намерении, рано утром поехал к Муромскому, дабы откровенно с ним объясниться. Он надеялся подстрекнуть его великодушие и склонить его на свою сторону. «Дома ли Григорий Иванович?» – спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка. «Никак нет, – отвечал слуга; – Григорий Иванович с утра изволил выехать». – «Как досадно!» – подумал Алексей. «Дома ли, по крайней мере, Лизавета Григорьевна?» – «Дома-с». И Алексей спрыгнул с лошади, отдал поводья в руки лакею, и пошел без доклада.

«Всё будет решено, – думал он, подходя к гостиной; – объяснюсь с нею самою». Он вошел… и остолбенел! Лиза… нет Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед окном и читала его письмо; она так была занята, что не слыхала, как он и вошел. Алексей не мог удержаться от радостного восклицания. Лиза вздрогнула, подняла голову, закричала и хотела убежать. Он бросился ее удерживать. «Акулина, Акулина!..» Лиза старалась от него освободиться… «Mais laissez-moi donc, monsieur; mais êtes-vous fou?»[61] – повторяла она, отворачиваясь. «Акулина! друг мой, Акулина!» – повторял он, целуя ее руки. Мисс Жаксон, свидетельница этой сцены, не знала, что подумать. В эту минуту дверь отворилась, и Григорий Иванович вошел.

– Ага! – сказал Муромский, – да у вас, кажется, дело совсем уже слажено…

Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку.

Молодой инженер Германн узнаёт, что бабушке его приятеля, старой графине, известен секрет трех карт, способных принести выигрыш. Тайна графини преследует его, заставляя забыть о романтических чувствах, осторожности и человечности.

Первые наброски к повести относятся к 1832 году. На протяжении 1833-го Пушкин возвращается к «Пиковой даме» и заканчивает ее, вероятно, осенью в Болдине – это была «вторая Болдинская осень», во время которой он пишет «Медный всадник», «Анджело», часть «Песен западных славян», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», несколько стихотворений, заканчивает «Историю Пугачева».

«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат», – писал Пушкин. «Пиковая дама» – короткая повесть, написанная очень ясным, немного ироничным языком «от третьего лица»: первый публикатор повести Осип Сенковский называл ее идеальным образцом светского повествования{108}. Психологические наблюдения здесь выносятся наружу (мы угадываем, что происходит с героями, по их поведению, мимике), но в то же время Пушкин, как «всеведущий автор», проникает в мысли своего главного героя – Германна – и показывает происходящее его глазами. При этом авторское всеведение, как отмечает филолог Сергей Бочаров, заканчивается там, «где повесть вступает в фантастику», в область таинственного{109}.

«Пиковая дама» очень динамична, насыщена действием, выраженным в энергичных глаголах. Несмотря на краткость, она полна символов и перекличек. Здесь нет ни одной случайной детали, «семантическое многообразие доведено до предела»{110}. Хотя в «Пиковой даме» нет фигуры рассказчика (в черновых редакциях Пушкин начинал писать от первого лица), чувствуется, что повествование ведется человеком, хорошо знающим круг игроков и чуть ли не лично знакомым с героями.

Европейская готическая проза, особенно произведения Э. Т. А. Гофмана. «Красное и черное» Стендаля. Зарубежные повести об игроках (такие, как «Голландский купец») и исторические анекдоты «галантного» XVIII века. Мистические истории, ходившие в среде игроков, и личный картежный опыт Пушкина. Русская бытовая проза XVIII–XIX веков.

Повесть, вероятно, предназначалась для совместного с Гоголем и Владимиром Одоевским альманаха «Тройчатка», но этот альманах так и не вышел. Пушкин опубликовал «Пиковую даму» во втором томе журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год. «Библиотека», учрежденная незадолго до этого, быстро стала самым популярным журналом в России – в первую очередь благодаря именитым авторам, привлеченным небывало крупными гонорарами. В том же году Пушкин включил «Пиковую даму» в состав своего сборника повестей.

Василий Шухаев. Иллюстрация к «Пиковой даме». 1922 год[62]

Повесть имела успех в обществе, восприимчивом как к острому светскому сюжету, так и к описанию собственного быта. Непонятные нам сегодня карточные термины были для русского света азбукой, и литературная игра с ними легко считывалась. Сам Пушкин записал в дневнике: «Моя “Пиковая дама” в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза». Современная Пушкину критика отмечала влияние на «Пиковую даму» произведений Гофмана, которым Пушкин действительно увлекался. Виссарион Белинский полагал, что «Пиковая дама» не повесть, а скорее рассказ, так как для повести содержание «слишком исключительно и случайно», но при этом называл этот «рассказ» «верхом мастерства».