—

Неделю назад по игумену Вадиму заупокойную молитву читали, — охотно отозвался епископ. — Надо же было такому случиться, чтоб человека в подвале крысы насмерть загрызли. Прискорбная смерть ему вышла, мученическая.

—

Как же он в том подвале очутился? — поинтересовался Аввакум, которому тут же вспомнился смиренный старец со шрамами и язвами на обеих ногах. Вряд ли он мог один справиться с игуменом и закрыть его в подвале.

—

Да никто ничего толком и не знает. Должен был ехать куда-то там, потому не сразу и хватились. А через несколько дней в подвале нашли, видать, дверь заклинило, выбраться не мог, а там полчища крыс оказались, год-то нынче неурожайный, вот они в жилье и перебрались. Изглодали игумена до самых костей. Только по кресту наперсному и определили, что он это.

—

Спаси, Господи, душу его, — вздохнул тогда Аввакум, не зная как отнестись к подобному известию. Не верилось, что игумен мог допустить такую промашку и закрыть сам себя в подвале. С другой стороны — не хотелось верить, что смиренная монастырская братия пошла на подобное и, заведомо зная, чем это закончится, силой заставила своего настоятеля спуститься вниз, а потом наверняка многие слышали доносящиеся оттуда призывы о помощи. Так и не решил тогда Аввакум, чью сторону принять хотя бы в душе для самого себя: настоятеля ли, принявшего мученическую смерть, или братии, которая страдала от несправедливых наказаний его. И хотя не раз возвращался он в мыслях к случаю тому, но к твердому решению так и не пришел.

Сейчас же, находясь за несколько тысяч верст от того волжского монастыря, он вновь вспомнил и умершего страшной смертью настоятеля, и старца со слезящимися глазами и пергаментной кожей на руках, но никак не мог соотнести то, ранешнее, к увиденному здесь, в Сибири. И караульный в монастырских воротах и хитрый ключарь мало походили на смиренных старцев, населявших православные обители, где ему не раз приходилось бывать. Иным все было в здешних местах, отнюдь не смиренным и не покорным, скорее буйным, своенравным и мало схожим со строгими отеческими монастырскими уставами. Но он решил не особо доверять первым впечатлениям своим и завтра окончательно понять, верны ли они.

Тем временем он услышал осторожные шаги и затем раздался голос ключаря, который, просунув голову в келью, вкрадчиво спросил:

—

Не спите еще, батюшка?

—

Да нет пока, — ответил Аввакум, к которому и вправду сон пока что не шел то ли благодаря голоду, который он испытывал, то ли из-за многочисленных впечатлений, воспринятых им за этот вечер.

—

Нашел вот среди запасов своих малую корочку хлеба, — жалобно проговорил ключарь, — прошу прощения, что другого ничего не отыскал. Пост ведь идет, — со значением сообщил он, будто открыл некую тайну, о чем Аввакум мог не знать.

—

Да уж, поди, знаю и блюду строго пост, — усмехнулся тот. — Но в дороге, как тебе известно, не всегда постную пищу сыщешь, потому приходится хлебушком ситным питаться. Дай тебе здоровья и прощения всех грехов, добрый человек, — сказал он, принимая из рук ключаря черствую горбушку, разжевать которую мог далеко не каждый даже очень голодный человек.

—

Водицы бы где еще испить, — добавил он, надеясь, что хоть воды скаредный мужичонка не пожалеет и она не окажется в столь малом количестве.

—

Так сейчас принесу, — охотно отозвался ключарь и быстро исчез, вернувшись через какое-то время с ковшом холодной воды. — Пей на здоровье. А завтра настоятель наш Анастасий просил тебя на заутреннюю службу прибыть, чтоб вместе с ним совершить ее. Что передать ему?

—

Скажи, что буду. Только боюсь, как бы мой сопроводитель не заспешил с утра. Его хоть устроили куда? — поинтересовался он на всякий случай, хотя здесь, находясь в тепле, не хотелось и думать о завтрашней дороге, а тем более об угрюмом Климентии.

— А то как же! — с важностью заявил ключарь, узнать имя которого Аввакум не посчитал нужным. — У нас все по уставу: кого положено — принимаем, а коль не нашего звания человек, провожаем с миром. Обустроили и пристава и казака, что с ним. И лошадок ихних поставили в конюшню монастырскую, и овса своего им насыпали. Все, как по уставу, — повторил в очередной раз тот, словно пытался оградить себя от каких-то расспросов или сам себя успокаивал объяснением этим.

«Да уж, — подумал Аввакум, — о лошадях ты больше заботы проявляешь, нежели о людях. Впрочем, и это уже хорошо. Человек способен о себе сам позаботиться, а скотина бессловесная на такое не способна. Только что-то больно словоохотлив ключарь этот, расписывая порядки и услужливость свои. Хитер, ох, хитер», — слегка усмехнулся он, вглядываясь в узкие щелки глаз своего благодетеля.

Но тот, решив, что долг свой выполнил полностью, поспешил податься восвояси, не вступая в долгие разговоры. И Аввакум, занятый борьбой с черствым ломтем, выданным ему скупым ключарем, решил, что вряд ли они с ним увидятся на другой день, отправившись как обычно, затемно, но вышло все не так, как ему думалось.

Проснувшись рано утром от колокольного звона, извещавшего о начале заутрени, Аввакум прочел молитву и в потемках, не зная, как можно зажечь погашенную вечером свечу, на ощупь нашел выход из братского корпуса и отправился к свежесрубленному храму, на ступенях которого его поджидал настоятель Анастасий. Тот оказался далеко нестарым человеком с голубыми, слегка даже водянистыми глазами и рыжеватой растительностью на щеках, что никак нельзя было назвать бородой. Его небольшой рост и некоторая степенность в движениях дополняли впечатление о нем как о человеке, который не стремился достичь в жизни больших должностей и в монахи пошел, скорее всего, из желания как-то отличаться от прочих, коль природа обидела его чем-то выдающимся и свойственным лишь ему одному. Но Аввакума более всего поразил его низкий грудной голос, плохо сочетавшийся с его невзрачной комплекцией. Чувствовалось, что даром своим Анастасий умел пользоваться и при случае мог если не оглушить собеседника, то настоять на своем, вкладывая властные нотки в свой раскатистый бас.

—

Наслышан о вас, батюшка, — уважительно обратился он к Аввакуму, слегка нажимая на последние слоги, — рад буду служить, коль вы на то согласны.

Протопопу, само собой, польстило подобное обращение. Он низко поклонился и столь же уважительно ответил:

—

И мне будет не менее приятно сослужить вам… Только скажи мне, преподобный отец, службу по старому уставу ведешь или уже под Никона подстроился? Поди, слышал, за что меня в эти края спровадили? Как раз за несогласие с новинами церковными.

Игумен, не отводя глаз, ответил сдержанно:

—

Как не слышать, молва — она впереди человека бежит, знаю, батюшка, по какой причине к нам попали. Но то нас не касается. Владыка Симеон никаких особых распоряжений на ваш счет не давал. А служить служим, как и ранее, по старому уставу. Но, скрывать не стану, коль прикажут иначе службу вести, то подчинюсь, перечить не стану. Мы люди подневольные, над нами начальники имеются повыше нас самих, которым перечить не посмею. Ты уж, батюшка, извини меня за откровенность. Сказал, как думаю.

—

Добре… — откликнулся Аввакум, слегка подумав. — Так-то оно лучше, чем скрытничать друг перед дружкой. Твое право — как поступить, тут я тебе не указчик.

С этими словами он двинулся вслед за настоятелем в храм, где, к удивлению своему, обнаружил всего троих престарелых монахов, стоящих у клироса. Это неприятно удивило его, а потому по окончании службы, когда они вместе с Анастасием направились в трапезную, он осторожно поинтересовался причиной отсутствия остальных членов обители.

—

И не говорите, батюшка, — со вздохом ответил тот, — никак не могу добиться от них исполнения долга первейшего. У всех причины: кто больным скажется, кто не готовым, а иные и вовсе молчат, когда отчет с них требую. Ладно, хоть послушание свое выполняют спустя рукава, а большего добиться никак не могу. Меня сюда менее полугода как перевели из-под Казани. И все никак привыкнуть не могу к порядкам здешним, — сокрушенно качал головой Анастасий, — Сибирь, одно слово.