— Разве получить за одного пленного солдата десять освобожденных рабов — это нелепость? — не могу поверить я.

— Их всех надо убить! — вскакивает на ноги Амир-Зуман. — Если ты отпустишь сотни солдат, они придут снова — и приведут за собой других! А рабы… что ж, когда армия Саллиды будет уничтожена Халиссинией, рабов уже никто не сможет удержать в неволе!

— Все сказал? — мрачно интересуюсь я. — А теперь я напомню — для тех, кто забыл. Военачальник у вас пока еще я.

Амир-Зуман злобно обжигает меня угольно-черными глазами.

— Я отказываюсь тебе подчиняться! — громко заявляет он и сплевывает на этот раз мне под ноги. — Ты, северянин! Господский пес, поджавший хвост и ждущий подачки! Ты не будешь указывать мне, как я должен жить!

Какое-то время я рассматриваю каждую черточку его искаженного гневом лица, все его крепкое, хорошо сложенное тело воина. Затем медленно поднимаюсь.

— Пленные Саллиды под моей охраной. Если захочешь их убить — тебе придется вначале убить меня. Ты готов?

Налитые кровью глаза халиссийца вот-вот вылезут из орбит, широкие ноздри раздуваются от захлестывающей его ярости. Его судорожно сведенные пальцы уже хватаются за рукоять меча, но все же отдергиваются в последний момент.

— Провались в преисподнюю, трусливый пес! — презрительно кривя широкие губы, он снова сплевывает мне под ноги. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы одним ударом меча не снести с плеч его тупую упрямую башку. — Я ухожу домой! И забираю с собой своих людей.

— Катись, — милостиво разрешаю я, всей душой желая лишь одного: придать ему ускорения пинком под зад. — Ты уведешь их всех на погибель.

Амир-Зуман гордо уходит. Вместе с ним уходит Горный Волк и еще несколько десятников. Эйхо, поколебавшись, остается.

Тоном, не терпящим возражений, я отдаю приказ усилить охрану пленных. Мы вяло обсуждаем еще несколько срочных вопросов, после чего заканчиваем совет.

Не знаю, какая сила влечет меня в поместье Адальяро, но я снова направляю коня именно туда. После битвы под Кастаделлой я окончательно потерял надежду, что мы с Вель однажды сможем понять и простить друг друга. Каждый день она причиняет мне боль холодным, отстраненным взглядом — и по-прежнему запрещает видеть детей. Каждый день я плачу ей в ответ такой же молчаливой холодностью. Хотя каждый раз мне отчаянно хочется сгрести пятерней светлые волосы у нее на затылке, развернуть упрямую женщину лицом к себе, прижаться к ней всем телом и получить наконец такой необходимый мне поцелуй.

У ворот я не вижу никакой охраны и спешиваюсь, мрачнея все больше. Я теряю контроль над своей разношерстной армией, и это пугает меня. По силам ли мне справиться со всем этим?

Несколько раз дергаю кованую решетку в попытке зайти и выяснить, все ли в порядке внутри — но ворота заперты на замок.

Уже вечереет, Вель наверняка уже дома… Сегодня я вынужден был присутствовать на совете и не смог проводить ее из Сената. А дети — за последние недели я уже изучил ритм их затворнической жизни — примерно в это время должны появиться из сада с прогулки.

Вглядываюсь в посеревшие очертания кустов на заднем дворе и вдруг замечаю нечто странное: огненные отблески и струйки дыма, будто от разложенных в лагере костров… Но какие костры в поместье?!

— Пожар!!! — раздается пронзительный женский вопль с заднего двора.

— Откройте дверь! — колочу я по железной решетке ворот, пытаясь сорвать с петель надежный замок. — Откройте, немедленно!

Но меня никто не слышит.

Я вижу, как из парадного выхода одна за другой выбегают женщины — служанки, Лей, донна Изабель и, наконец, Вель.

— Откройте дверь! — продолжаю кричать я, но гвалт во дворе уже поднялся такой, что меня по-прежнему никто не слышит.

Еще несколько раз дергаю ворота, а затем взбираюсь по ним, обдирая ноги и ладони об острые зазубрины в кованом рисунке. Мне удается перебраться на ту сторону — кажется, оставив на воротах добрую часть рубахи и штанов. Быстрее ветра мчусь через лужайку в сторону хорошо знакомого мне заднего двора.

Горит конюшня.

Пламенем объяты деревянные стены и крытая соломой крыша. Между несущими бревнами уже видны прорехи: хлипкие доски уже успели прогореть. Ворота еще держатся: Вун с руками, перемотанными тряпьем, пытается сбить с них засов. Отчаянное лошадиное ржание разрывает мне сердце: беспомощные животные заперты внутри и не имеют возможности спастись. Какому же извергу пришло в голову поджечь конюшню?!

Взгляд выхватывает гибкую фигуру Кима: он вместе с дюжиной женщин пытается загасить огонь песком и водой. Обе хозяйки тоже здесь: донна Изабель в оцепенении смотрит на пожар, а Вель стоит в шеренге, где женщины передают друг другу ведра с водой.

Когда наконец подбегаю к воротам конюшни, Вуну удается сбить засов. Но насмерть перепуганные лошади мечутся в стойлах, и как бы они ни бились копытами в дверцы денников, без помощи человека им не выбраться.

Мы с Вуном оба бросаемся внутрь, к ближайшим денникам. От жара, кажется, плавится лицо, и я невольно загораживаю глаза локтем. Дышать невозможно — каждый вдох обжигает огнем, горло стискивает спазмом. Мы отпираем ближайшие денники — я тут же понимаю свою ошибку, когда голые ладони хватаются за раскаленные скобы — и выводим двоих ошалелых от огня и дыма лошадей наружу. Не глядя на тех, кто принял лошадей, оба бросаемся назад; кто-то на бегу накидывает нам на головы мокрые тряпки. Прохладная влага приносит облегчение макушке и плечам, но на лице струйки воды тут же превращаются в горячий пар и обжигают еще больше. Отпирая следующий денник, опять с досадой вспоминаю, что снова забыл защитить ладони! Их жжет огнем так немилосердно, что еще немного — и я позорно завою от боли.

Когда вывожу следующую лошадь, одна из женщин — кажется, Лей — окатывает меня целиком водой из ведра. Я пытаюсь сказать, что мне нужно тряпье для рук, но вместо слов вырывается мучительный кашель. Но Лей понимающе кивает и хватается за нижний край юбки. Мне некогда ждать: снова бросаюсь в объятую пламенем конюшню и, теряясь в дыму, отпираю еще один денник… и еще… и еще…

Дышать уже нечем: мне кажется, горло сгорело изнутри и не впускает внутрь воздух. Брови сгорели тоже, оплавился нос, рук не чувствую от боли, глаза слезятся и почти ничего не видят. И все же я замечаю, как падает бесчувственный Вун — прямо перед раскрытым денником. Я бросаюсь наперерез спасенной и мечущейся в страхе лошади — та едва не пробивает копытом голову Вуна. Взваливаю его на себя и, шатаясь, оттаскиваю наружу — там его из рук в руки принимает Ким.

А сам возвращаюсь в пекло за лошадьми — их осталось лишь две…

Конюшни не стало. Деревянный остов и кое-где уцелевшие балки стропил еще пылали, но несчастные лошади были спасены. Ими пришлось заниматься женщинам, которые только-только возвратились с плантаций. Другие женщины продолжали бороться с огнем, заливая основание конюшни водой и швыряя в остатки стен песок из ведер.

Мое сердце понемногу возобновляло ритм: когда я увидела Джая живым, то едва не заплакала от облегчения. И тут же в груди кольнуло стыдом: Вун ведь по-прежнему оставался неподвижным. С головы до ног перепачканная Лей оттащила его подальше от огня и пыталась привести в чувство. Я подобрала юбки и подбежала к нему одновременно с Кимом.

— Ему нужен чистый воздух! — сказала Лей. — Несите его в дом!

Я метнула тревожный взгляд в сторону Джая — тот больше надсадно кашлял, чем дышал, но Лей поняла меня без слов и тронула за плечо.

— Я позабочусь о нем, госпожа.

Вместе с Кимом и подоспевшей Нейлин мы потащили Вуна к дому. Следом брела Изабель — растерянная, ошеломленная, но умудрявшаяся держать спину и плечи ровными. Истинная хозяйка поместья, с неуместной завистью подумалось мне.

Внутри мы и правда почувствовали облегчение. После пропитанной дымом и гарью улицы прохладный воздух просторного холла казался опьяняюще чистым. Мы уложили Вуна на пол, пристроив голову на сдернутую с кресла подушку. Лей, усадив пошатывающегося Джая на кресло неподалеку, принялась деловито давать указания кухонным служанкам — готовить отвары, настойки и компрессы. После стрелой помчалась в свою комнатушку, где хранила целебные снадобья и мази.