— Леди императрица, — сказал посол, — я вовсе не собирался проявлять неуважение, но вы должны понимать, что…

Ана подняла палец, копируя жест мужчины. Посол немедленно замолчал.

— Ожерелье, — сказала она. — Поспрашивайте, если вам хочется. И вы обнаружите, что я у меня нет чувства меры. Никакого.

Посол, очень тихо, собрал все свитки со стола между ними и положил их обратно в сумку. Ана кивнула и показала на дверь. Мужчина вышел, его спина могла быть сделана из куска железа. Ана не чувствовала к нему ни малейшей симпатии.

Госпожа вестей пришла на мгновение позже, ее лицо было возбужденным и встревоженным. Ана приняла то, что, по ее мнению, было подходящей позой для выражения продолжения. Хайятскую систему поз можно было узнать только родившись в этой стране и изучая ее с младенчества. Она делала все, что было в ее силах, и ни у кого не хватало смелости поправить ее. В общем Ана решила, что она достаточно близка.

— Мне кажется, что на сегодня все, высочайшая, — сказала Госпожа вестей.

— Великолепно. Мы достаточно быстро справились с ними, верно?

— Очень быстро, — согласилась женщина.

— Вы можете, на ваш выбор, предложить мне любую другую аудиенцию или ждать, пока мой муж закончит все траурные церемонии.

— Я разработаю варианты, — сказала женщина голосом, который уверил Ану, что она составит расписание так, что Ана сможет помочь Данату с делами его отца.

Ана нашла мать в гостевых апартаментах. Возвращение в Чабури-Тан было отложено, паровой караван ее ждал. Легкий ветер шевелил занавеси из синего шелка; воздух наполнял запах зажженных лимонных свечей, отпугивавший насекомых. Иссандра сидела перед очагом, сложив руки на коленях. Она не встала.

Ана никогда бы не сказала это вслух, но мать выглядела старой. Солнце Чабури-Тан сделало ее кожу темной, а волосы — блестяще-белыми.

— Мама.

— Императрица, — теплым голосом сказала Иссандра Дасин. — Боюсь, наше расписание оставляет желать лучшего.

— Да, — сказала Ана. — Но это не имеет значения. Скажи папе, что я ценю его приглашение, но сейчас не могу оставить семью.

— Он услышит это не от меня, — сказала Иссандра. — Он хороший человек, но время не сделало его менее упрямым. Он хочет свою маленькую дочку назад.

Ана вздохнула. Ее мать кивнула.

— Я знаю, что его маленькая дочка давно ушла, — сказала Иссандра. — Я попытаюсь объяснить ему, что ты здесь счастлива. Быть может это заставит его самого приехать сюда.

— Как дела дома? — спросила Ана. Слишком прямой вопрос, и она попыталась принять позу, которая отменяла вопрос, но запуталась по дороге. В любом случае позы — не часть их разговора.

— Из Гальта пришли хорошие вести, — сказала Иссандра. — Торговые пути заняты больше, чем может переварить гавань Фаррера. Он наполняет свои сундуки серебром и драгоценностями с такой скоростью, которую я никогда не видела. Это утешает его.

— Я здесь счастлива, — сказала Ана.

— Я знаю, любовь моя, — ответила мать. — Здесь живут твои дети.

Они еще час поговорили о мелочах, а потом Ана попрощалась. Позже будет достаточно времени.

Императорский костер был подготовлен через два дня. Утани завернулся в траур. Дворцы запеленали в тряпки, с деревьев свисали серые и белые полотна. Сухой траурный бой барабанов наполнил воздух, изгнав музыку. Но она знала, что музыка вернется. Надо просто это пережить.

Она нашла Даната в апартаментах отца, по его лицу текли слезы. Вокруг него были беспорядочно раскиданы листы бумаги, как в птичьем гнезде. Все они были написаны рукой Оты Мати. Тысячи страниц. Данат поглядел на нее. На протяжении удара сердце ее муж выглядел ребенком.

— Что это? — спросила Ана.

— Ящик, — ответил Данат. — Отец оставил приказ положить его в костер. Письма, тысячи писем. Все моей маме.

— Из того времени, когда он ухаживал за ней? — спросила Ана, садясь на пол и скрещивая ноги.

— После ее смерти, — ответил Данат. Ана подобрала страничку из груды. Бледные чернила, ломкая бумага. Ота Мати писал совершенно разборчивым почерком.

Киян-кя…

Сегодня ночью исполнился ровно год с твоей смерти. Я тоскую по тебе. Я бы хотел сказать что-нибудь более поэтическое, что сделало бы тебе честь или изменило то, что я чувствую, потеряв тебя. Что-нибудь. Я думал, что должен написать тысячу разных вещей, но все они пришли мне в голову тогда, когда я был один. Но сейчас, здесь, с тобой, я могу сказать только одно — я тоскую по тебе.

Дети начали приходить в себя от потери. Не знаю, сумеют ли они это когда-нибудь сделать. У меня нет такого опыта. У меня самого не было ни отца, ни матери. В детстве у меня не было семьи. И до этого я никогда не терял члена семьи.

Вот самое лучшее, что я придумал для утешения: если бы первым ушел я, в этой темноте страдала бы ты. То, что я должен нести, — цена за избавление тебя от этих мук. Это не делает бремя легче, это не делает боль меньше, это не уносит страстное желание увидеть тебя снова или услышать твой голос. Но это придает боли смысл. Я думаю, это все, что я могу просить: придать боли смысл.

Я люблю тебя. Я тоскую по тебе. И очень скоро опять напишу тебе.

Ана сложила письмо. Тысячи страниц писем к мертвой императрице. Последней императрице перед ней.

— Я не знаю, что делать, — сказал Данат.

— Я люблю тебя. Ты знаешь, что я люблю тебя больше всех, за исключением детей? Знаешь?

— Конечно.

— Если ты их сожжешь, я брошу тебя. Честно, любимый. Ты и так потерял его. Это ты должен сохранить.

Данат содрогнулся, глубоко вздохнул, закрыл глаза и прижал руки к бедрам. Еще одна слеза поползла по его щеке, и Ана, наклонившись вперед, вытерла ее рукавом.

— Я хочу, — сказал Данат. — Я хочу сохранить их. Я хочу сохранить его. Но он просил совсем другого.

— Он мертв, любимый, — сказала Ана. — Он ушел. На самом деле. Ему уже все равно.

Когда Данат закончил плакать и его тело обмякло, солнце уже село. Апартаменты превратились в собрание теней. За это время они каким-то образом добрались до кровати Оты Мати с ее мягким матрасом, пахнувшим розами; насколько могла судить Ана, он никогда на нем не спал. Она гладила волосы Даната и слушала хор цикад в садах. Дыхание мужа стало глубже, более равномерным. Ана дождалась, когда он глубоко заснул, выскользнула из-под него, зажгла свечу и при ее мягком свете стала собирать письма и раскладывать их по порядку.

И это верно не только для цветов, но и для нас.

Сам мир, казалось, решил сделать этот день мрачным. Серые облака низко нависли над городом, холодный постоянный дождик затемнил траурные одежды, камни и только что развернувшиеся листья деревьев. Погребальный костер находился в середине большой площади, от него пахло сосновой смолой и нефтью. Ограждавшие костер факелы плевались и шипели под дождем.

На церемонию собралась огромная толпа. Шептальщики не могли донести его слова до ее конца. Если у толпы был конец. Со своего места на возвышении он видел только лица, бесконечное число лиц; они уходили к горизонту. Их шепчущие голоса напоминали постоянный раскат далекого грома.

Император умер, и никто не остался равнодушным — каждый либо праздновал, либо горевал.

Ана, стоявшая рядом с ним, держала его за руку. Калин, в бледном траурном платье, подпоясанном блестящим красным кушаком, выглядел ошарашенным. Его глаза беспрестанно двигались, осматривая все. Данат спросил себя, что привело к тому, что мальчик настолько подавлен: огромная животная масса толпы, понимание того, что Данат из императора-регента стал императором, как и сам Калин, однажды, или то, что Ота умер. Все три причины, скорее всего.

Данат встал и подошел к краю помоста. Толпа заревела громче, а потом, странным образом, успокоилась. Данат вынул из рукава листы бумаги. Его прощание с отцом.