Маати подумал и кивнул.
— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Вот почему ты мне нужен.
Семай с улыбкой посмотрел на волнуемое ветром зеленое поле, взглянул на дом и посмотрел вниз.
— Ты останешься на ночь? — спросил он.
Маати ответил позой, что принимает предложение. И сохранил осанку и выражение лица, хотя внутри все сжалось от мысли, что придется спать под одной крышей с Идаан. Да, было легкомысленно надеяться, что Семай бросит налаженную жизнь и опять уйдет с ним. И, тем не менее, Маати надеялся…
Внутри толстых каменных стен фермерского дома воздух был холоднее, пахло собаками и старыми приправами. Полдень медленно таял, солнце задержалось на верхушках западных деревьев, слабеющие глаза Маати смягчали его яркие золотые лучи. Пел хор цикад. Маати сел на низкое каменное крыльцо, видя все и ничего.
Он знал, что Идаан и Семай были любовниками еще тогда, когда Идаан была замужем за другим человеком и разрабатывала план убийства всей своей семьи. Семай предал ее, и это сыграло ключевую роль в ее падении и возвышении Оты, который стал хаем Мати и, впоследствии, императором. Семай, по-своему, изменил мир, когда решил выдать преступления любовницы.
Маати считал этого человека сумасшедшим, поскольку тот все еще питал чувства к этой женщине; она был убийцей и предала свой город и семью. И вдвое сумасшедшим, потому что нашел ее после того, как андаты исчезли из этого мира и поэты впали в немилость. Маати ожидал, что она убьет Семая при первой возможности.
Тем не менее.
Маати, еще юношей, забрал себе любимую женщину друга, и Ота простил его. В благодарность — или из-за чего-то похожего — Маати доказал, что Ота не виновен в убийствах и помог разоблачить преступления Идаан. Бессемянный, первый андат, которого знал Маати, предал как поэта Хешая, так и тот гальтский торговый дом, который стоял за жестокой схемой андата. И женщину — как там ее звали? — чье дитя убил. Бессемянный предал всех, но только у Маати просил прощения.
Солнце задержалось в ветках западных деревьев, накопившаяся тяжесть десятилетий давила на плечи. Мертвый ребенок, война, предательство, потери. И здесь, на этой маленькой безымянной ферме, в днях пути от любого более-менее большого предместья, два бывших любовника, когда-то бывших врагами, опять стали любовниками. Это делало Маати злым, а злость — печальным.
Когда появились первые звезды, бледные призрачные огоньки в глубокой предзакатной синеве, из дома вышла Идаан. Без своих кожаных вещей она уже не выглядела персонажем рассказов о чудовищах. Женщина, обыкновенная женщина. Стареющая женщина. И только когда их взгляды встретились, по его спине прошла дрожь. Он уже видел эти глаза на более молодом лице, темнота в них уменьшилась, но не исчезла
— Еда готова, — сказала она.
Стол оказался скудным и менее грубым, чем ожидал Маати. Три тарелки, каждая с рисом и полосками поджаренного мяса. Семай налил в чашки немного рисового вина из костяного графина. Маати решил, что, судя по достатку Семая, это была расточительность. Маати принял позу, которая благодарила хозяина и просила разрешения поучаствовать в расходах на стол. Семай позой ответил, что принимает, но двигался как-то медленно. Маати не мог сказать, от усталости или намеренно. Идаан не говорила ни слова и не принимала никаких поз; на ее лице сохранялось непроницаемое выражение.
— Я тут подумал, — сказал Семай. — О твоем плане. И у меня появились несколько вопросов.
— Любые, — сказал Маати.
— Входит ли в твой план исправление того, что Неплодная сделала с гальтами?
Маати взял с тарелки полоску мяса, которая оказалась приятно сочной и хорошо просоленной. Он стал медленно жевать ее, давая себе время подумать, но само его колебание стало достаточным ответом.
— Не думаю, что присоединюсь к тебе, — сказал Семай. — В этом сражении я… я потерял вкус к сражениям.
Маати нахмурился, словно от боли.
— Подумай еще раз, — сказал он, но Семай только покачал головой.
— Я уже и так отдал миру большую часть своей жизни, — сказал он. — И хочу сохранить для себя остаток своих дней. Никакие битвы, города, народы или миры больше не будут зависеть от того, что я сделал или не сделал. Хватит того, что у меня есть здесь.
Маати вытер пальцы о рукав и принял позу сомнения, граничащего с обвинением. Глаза Семая сузились.
— Хватит для кого? — спросил Маати. — Для вас двоих? Этого было вполне достаточно раньше, до того, как над вашими головами прошло много лет. И даже слишком много. Сколько часов вы работаешь в день? Выращивая собственную еду, ухаживая за урожаем, готовя, стирая и собирая валежник для огня? Остается ли у вас время подумать? Отдохнуть?
— Да, не так легко, как жить при дворе, — сказал Семай. Его улыбка не изменилась, хотя сейчас освещала усталое лицо. — Бывают ночи, когда было бы неплохо оставить стирку служанке.
— Дальше будет еще тяжелее, — сказал Маати. — Вы стареете. Оба. Работа останется такой же трудной, и вы будете уставать быстрее. И когда кто-нибудь из вас заболеет, восстановление будет медленным. Что будет, если кто-то из вас растянет мышцу, сломает старую кость или схватит лихорадку? Никакие дети не будут о вас заботиться. Следующая ферма? И тамошние дети не будут о вас заботиться. И со следующей. И со следующей.
— Он прав, любимый, — сказала Идаан. Маати мигнул. Идаан была последним человеком в мире, от которого он ожидал поддержку.
— Я все это знаю, — возразил Семай. — И это не означает, что я должен опять становиться поэтом.
— А что еще ты будешь делать? — спросил Маати. — Продашь ферму? И кто ее купит? Займешься чем-то новым? Кто обучит тебя? Тебя научили пленять андата. Твой ум пригоден для этой работы. А эти девушки… ты должен посмотреть на них. Целеустремленность, энергия, напор. Если это можно сделать, они это сделают. Мы можем перестроить мир.
— Однажды мы уже это сделали, — сказал Семай. — И получилось не слишком хорошо.
— У нас не было времени. Гальты стояли у дверей. Мы сделали то, что смогли сделать. И сейчас можем исправить наши ошибки.
— Мой брат знает об этом? — спросила Идаан.
— Он отказал мне, — мрачно ответил Маати.
— Именно поэтому ты ненавидишь его?
Казалось, воздух вокруг стола сжался. Маати посмотрел на женщину. Та встретила его взгляд с ледяным спокойствием.
— Он продал нас, — сказал Маати. — Он отвернулся от поколения женщин, к травме которых привели как его ошибка, так и наша.
— И именно поэтому ты ненавидишь его? — опять спросила Идаан. — Ты не можешь мне сказать, что нет, Маати-тя. Я очень много знаю о ненависти.
«Он дал моему сыну умереть, чтобы спасти своего», — подумал Маати, но не сказал вслух. На это утверждение можно было найти тысячу возражений: Ота не был там, когда Найит умер; Данат не виноват в том, что его защитник не сумел защитить Найита от солдат; Найит вообще не его сын. Маати знал их всех, и ни одно из них не имело значения. Найит умер, Маати сослали в глушь, а Ота поднялся, словно звезда в небо.
— То, что я чувствую к твоему брату, не изменяет то, что нужно сделать, — сказал Маати, — и не отменяет помощь, которая мне нужна, чтобы это сделать.
— Кто поддерживает тебя? — спросила Идаан.
Маати почувствовал вспышку удивления и даже страха. Образ Эи мелькнул в голове и был изгнан.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Кто-то дает тебе деньги на еду, — ответила она. — Кто-то прячет тебя и твоих учениц. Если только появится слух, что тебя нашли, полмира пошлет воинов перерезать тебе горло из страха, что ты сделаешь именно то, чем занимаешься сейчас. А вторая половина с удовольствием забьет тебя ногами до смерти, из мелочного мщения. Если не Ота защищает тебя, то кто? Один из семьи высших утхайемцев? Торговый дом? Кто?
— У меня очень сильная поддержка, — сказал Маати. — Но это все, что я тебе об этом скажу.
— Каждая опасность, которая угрожает тебе, будет угрожать и моему мужу, — сказала Идаан. — Если ты хочешь, чтобы он принял на себя риск, ты должен сказать ему, какую защиту ты можешь предложить.
