Он поморщился и посмотрел на подошвы своих ног.

— Черт, если бегать по городу босиком было не такой уж плохой идеей. Ты в порядке?

Я киваю.

— Лодыжка очень болит. Но я не наступила ни на что плохое и не повредила себе ничего, кроме этого. Бок болит, но ничего не повреждено.

Левин кивает.

— Тебе нужно постараться поспать, — говорит он наконец. — Я знаю, что это нелегко, но я буду бодрствовать и нести вахту. Ты должна хотя бы немного отдохнуть.

Я знаю, что он прав. Я устала так, как никогда раньше, даже после аварии. Я чувствую себя полностью вымотанной во всех возможных отношениях. Но в то же время адреналин от бегства из отеля все еще бурлит во мне, оставляя меня слишком возбужденной, чтобы уснуть.

— Я постараюсь, — говорю я ему, но уже знаю, что это будет безнадежно. Я хромаю в ванную, чтобы помочиться, брызгаю водой на лицо и ополаскиваю ноги в ванне, морщась от грязной воды, которая стекает в слив. Слава богу, я не наступила ни на что, что могло бы причинить мне боль, думаю я, вытираясь, вспоминая наш бешеный бег по переулкам и улицам. Отсутствие обуви казалось мелочью по сравнению с тем, что за нами гнались, как я могу предположить, головорезы Диего, но теперь, когда угроза отступила, я понимаю, как плохо это могло быть.

Когда я выхожу из ванной, я вижу Левина, сидящего в неудобном кресле у окна, его пистолет лежит на коленях, а на лице застыли жесткие, обеспокоенные черты. Я все еще чувствую, как во мне пульсируют все тревоги этой ночи, и понимаю, что заснуть мне не удастся.

Я все же проскальзываю в кровать, натягивая одеяло до пояса, и поворачиваюсь к нему лицом. Я хочу говорить о чем угодно, кроме того, что произошло сегодня ночью, и у меня есть вопросы, которые все еще горят в глубине моего сознания, вопросы, на которые я чувствую, что теперь у меня есть немного больше ответов. Мы сейчас вместе. Я хочу знать, что это за человек, который полностью посвятил себя тому, чтобы обеспечить мою безопасность, но при этом продолжает отказывать нам обоим в том, чего мы явно хотим.

— Что ты имел в виду? — Тихо спрашиваю я, и он смотрит на меня. — То, что ты сказал о том, что не позволишь чему-то повториться, когда мы говорили о том, что случилось на пляже. О чем это было?

Глаза Левина слегка сужаются, и он испускает долгий вздох. На мгновение мне кажется, что он собирается сказать мне, что не хочет говорить об этом, и повторить, что я должна идти спать. Но потом я вижу, как его плечи слегка обвисают, как будто из него ушла часть борьбы, и он смотрит на меня.

— Женщина, на которой я был женат, давным-давно..., — он колеблется, его рука сгибается на бедре, как будто ему трудно выговорить слова. Какая-то часть меня чувствует себя неловко из-за того, что я назойлива, но в то же время мне кажется, что я должна знать. Мне нужно понять, что движет им, что заставляет его двигаться. Почему он ведет себя так, как ведет. — Она была частью работы, — говорит он наконец. — Мне поручили присматривать за ней. Она работала на ту же организацию, в которой состоял я, не совсем по своей воле, но это уже более долгая история. Мы часто бывали вместе. Большую часть времени торчали в одном номере отеля.

Он поджимает губы, колеблясь, и я не могу не заметить сходства. Нас с Левином тоже сталкивали вместе, заставляли находиться в тесной близости, которая порождает близость, особенно когда есть влечение. Мне немного неприятно думать о том, насколько похожей должна была быть та ситуация, но в то же время его поведение становится более логичным с каждым его словом.

— Что случилось? — Тихо спрашиваю я, и рот Левина дергается с одной стороны, выражение, которое может быть улыбкой, но если это и улыбка, то грустная.

— В конце концов я влюбился в нее, — тихо говорит он. — Невозможно было не влюбиться. Но это повлияло на мою работу. Это повлияло на то, как я справлялся с заданием. Она была под прикрытием с другим мужчиной, и это сводило меня с ума, когда я знал, что они вместе. Это отвлекало меня. Я рисковал, принимал решения, которые никогда бы не принял при других обстоятельствах. Из-за этого нас чуть не убили тогда, а позже...

Его голос срывается и трещит, когда он прерывается, его руки сжимаются на коленях. Я вижу боль, написанную на его лице, и как сильно его ранят воспоминания, даже спустя столько лет.

— Если бы я не высовывался и не вмешивался, — говорит он наконец, — она была бы жива.

Я не могу придумать, что ответить, что прозвучит правильно в данный момент. В голове крутятся вопросы, соболезнования, десятки разных предложений, и все они кажутся неправильными еще до того, как достигнут моих губ.

— Она была аспиранткой, прежде чем попала в мой мир, — тихо говорит Левин. — До того, как она связалась не с тем парнем и попала в поле нашего зрения как человек, который может быть полезен. Если бы я отпустил ее после того, как работа была закончена, она бы уже была археологом. Может быть, профессором. У нее могли бы быть муж и дети. И почти наверняка, она бы сейчас была жива.

Последнее слово отрывается, наполненное таким отвращением к себе, что я почти чувствую его вкус, ощутимый в воздухе между нами. Он тяжело сглатывает, его пальцы впиваются в голые колени, пока кожа не становится белой, и я вижу, как ему больно. Как глубоко он винит себя, после всех этих лет.

Сейчас я понимаю, почему он так не хотел прикасаться ко мне. Почему он так старается держаться на расстоянии. И я больше всего на свете хочу, чтобы он понял, что преодоление этой дистанции не означает повторения прошлого заново.

— Как думаешь, чего она хотела? — Тихо спрашиваю я, подворачивая ноги под себя и поворачиваясь к нему лицом. — Ты действительно думаешь, что она была бы счастлива без тебя? Похоже, она любила и хотела тебя так же сильно, как и ты ее.

При этой мысли во мне вспыхивает ревность, при мысли о том, что какая-то другая женщина может быть связана с Левином так же, как я, шептать его имя, а он ее, при мысли о том, что он любит ее, дарит ей страсть и преданность, которых я не могу от него добиться... возможно, никогда. А потом, так же быстро, как и появилась, она исчезает, и мне на мгновение становится стыдно. Его жена мертва, и уже очень давно. Нет причин ревновать к мертвой женщине, даже к той, которую он так явно любит до сих пор. Ее больше нет, и, насколько я могу судить, у меня все равно нет шансов. С моей же стороны, конечно, не очень хорошо ревновать к тому, что причиняет ему такую боль.

Левин сжимает челюсть, и маленький мускул на ней подрагивает, когда он отворачивает голову.

— Несчастье лучше смерти, — говорит он категорично. — Что угодно лучше, чем смерть. Смерть… это окончательно. Пока ты жив, ты можешь обрести счастье, несмотря ни на что. Она могла бы найти радость в работе, в семье, даже если бы это не было тем, что было у нас. Теперь у нее ничего нет. И я...

Он снова прерывается, в его голосе звучит горе, и я чувствую, как оно давит на него. Это то, что он чувствует постоянно, каждый день, понимаю я, видя, как его плечи ссутулились под тяжестью воспоминаний. И все же я видела моменты, когда он не был полностью подавлен этим, когда он был счастлив, даже весел. Я видела, как он радуется тому, что жив, даже если он постоянно носит это в себе.

Пока ты жив, ты можешь обрести счастье, несмотря ни на что.

— В чем же ты находишь счастье? — Мягко спрашиваю я. — С тех пор как это случилось?

Я вижу, как напрягается его челюсть, но он ничего не говорит. Тишина становится все более тяжелой и гнетущей, пока он наконец не испускает долгий вздох.

— Попробуй поспать, если сможешь, — тихо говорит он, по-прежнему не глядя на меня, и я понимаю, что разговор окончен.

***

В конце концов я засыпаю. Сон этот прерывистый, с моментами пробуждения, когда я открываю глаза и вижу, что Левин все еще сидит в кресле, выглядывая из маленькой щели в шторах, и не спит, несмотря на то что он, должно быть, измотан не меньше меня. Я знаю, что он, должно быть, думает о ней, и снова жду волны ревности, но все, что я чувствую, это грусть за него и то, как несправедливо, что такой храбрый и хороший человек все еще так сильно страдает.