Ринат же все это время стоял подобно каменной статуи во главе стола. Он молчал, не делая даже попытки вставить свое слово и прервать этот поток оскорблений и самовосхваления. На лице ни одна мышца не шевельнулась. Казалось, вопли этого клоуна его совсем не трогали. Однако, это была лишь видимость. Внутри него все буквально кипело. Волны ненависти к этим сытым харям и их разглагольствованиям снова и снова накатывали на него, едва не накрывая его с головой.
Он медленно окинул взглядом сидевших за столом. Притихшие, они выжидали. На лицах читались самые разные и противоречивые эмоции — отвращение и ярость, поддержка и отрицание, злоба и страх.
— Ха-ха-ха-ха! — вдруг, неожиданно для всех, он запрокинул голову назад и с чувством рассмеялся, «рвя» всем и вся шаблон. — Ха-ха-ха-ха! Умеешь ты повеселить, хан. Давно так не смеялся.
Правда, смех этот совсем никого не обманывал. Слишком уж зловещим он выглядел. Скалились крупные зубы, превращая лицо в звериный оскал.
— Неужели ты, хан, веришь, что наш Всевышний похож на поганого ростовщика[14]? Аллах, по-твоему, любит презренный металл — золото, серебро? Значит, ему угодны твои хорасанские ковры, лавки из красного дерева и чеканные кувшины… — вкрадчивым тоном продолжал говорит Ринат, впиваясь взглядом в осоловевшего хана и его бледнеющих на глазах спутников. —
— Братья, вы забыли, что значит быть мусульманином! Вы читаете священную Книгу, молитвы, но не осознаете смысла слов, —
Вы разве забыли, что сказал посланник Аллаха пророк Мухаммад о детях? Дети — это райские бабочки.
Почему ваше сердце такое чертствое? Вы видите погибель ребенка, а ничего не болит в вашем сердце. Пророк Мухаммад сказал, что не относиться к нам тот, ктоне жалеет малого из нас.
Распаляясь все сильнее и сильнее, Ринат рассказывал о любви к ближнему, о доброте, о взаимопомощи, о равенстве всех перед Всевышним. Вскидывая к небу повлажневшие глаза, он говорил о богатстве и бедности, о недопустимости права сильного.
—…Каждый из нас близок и любимым Всевышним. И никакие богатые подношения, ни какие горы золота и серебра не сделают милость Всевышнего большей. Служение Аллаху не есть стяжательство. Монеты, тучные пастбища и стада не сделают вас к нему ближе. Зякят данные от скудости ему более угоден, чем невиданно щедрое подношение…
Эти его слова находили горячий отклик среди его мюридов, среди тех, кто видел в нем осененного милостью Аллаха. Ведь он говорил о простых и хорошо знакомых им вещах, с которыми они, их жены и дети сталкивались каждый день — о голодных временах, о тяжелой судьбе простого горца, о его непоколебимой вере во Всевышнего. Еще более усиливало эффект его слов, то что в глаза простых людей он был суфием, то есть презревшим материальные блага и обладающим сокровенным истинным знанием от Всевышнего. Его необыкновенный аскетизм, привычка во всем довольствоваться малым и человеческое понимание справедливости возносили духовный авторитет имама на необыкновенную высоту.
—…Всевышний ждет от вас служения, а не презренный металл. Отриньте мамону…
Сотрясая воздух громкими словами, Ринат не обманывал их, говоря о близком им. Он, действительно, всегда именно так думал. Еще в той уже ставшей далекой жизни Ринат с плохо скрываемым презрением смотрел на огромные дорогие машины священнослужителей всех мастей, их лоснящиеся лица и тучные телеса, рвущиеся из дорогих одежд. Этих служителей мамоны, облаченных золотыми крестами, полумесяцами и другими священными символами, не мало встречалось на его пути, всякий раз становясь для него живым напоминанием неправильности, духовного извращения и скудоумия. Он никогда не был ханжой. Любил скорость дорогих машин, изысканную женскую красоту. Ценил комфорт, который дают деньги. Однако, прекрасно видел ту границу, за которой погоня за материальным превращается предательство веры и самого себя.
— Вы посмотрите вокруг, братья! Как же вы служите Ему! Так как этот? — пальцем, словно острием кинжала, Ринат ткнул в сторону трезвеющего хана. — Что вы сделали, чтобы заслужить Его милость⁈ Может между вами прекратились все раздоры? Вы отринули вражду? Или в ваших селениях не слышен плач женщин и детей? Так ведь?
Набычившись Ринат вытащил из-за своей спины мальчишку, что тихой мышкой все это время прятался там. Поставил перед собой его, похожего на нахохлившего галчонка, жадным голодным взглядом глядевшим на стол.
— Вот, братья, как вы служите Всевышнему, — тихим голосом начал говорить имам. — Вот она ваша вера. Сирота. Брошен на погибель, забит, голоден. Подобно дикому зверю неприкаянным бродит по вашему селению. Пророк Мухаммад, мир ему и благословение Аллаха, сказал, что он и опекающий сироту будут близки в раю, — мальчишка стоял не шелохнувшись, словно перед казнью. — А что вы сделали, братья? Наверное взяли его в семью? Накормили? Напоили? Научили жизни?
Он осторожно взъерошил обросшую голову мальчика, отчего тот вздрогнул, словно от удара. Видно, не привык к такому. Ему скорее удар был привычнее или брань в его адрес.
— Сколько еще таких в селениях? Десятки, сотни… Какие же вы мусульмане? Как у вас язык поворачивается после этого называть себя рабами Всевышнего?
Едва Ринат умолк и, утирая выступивший на лбу пот, опустился на свое место, как раздался какой-то громкий гортанный звук. С самый дальней части стола, где в тесноте расположились самая голытьба из его мюридов, вскочил широкоплечий горец. Сорвав со своей головы потрепанную уже далеко не белую папаху из овчинны, мужчина с силой шмякнул о ее столешницу.
— Больно, мой шейх, слышать твои слова. Все здесь горит, — он рванул на своей груди черкеску, теплый темный кафтан. — Паршивым псов себя чувствую. Гадиной, что кусает руку своего хозяина. Правду ты говоришь!
Лицо стоявшего горца было искажено гримасой боли. Он со всей силы провел пятерней по обнажившейся волосатой груди, оставляя на ней кровавые следы.
— Слушайте меня, братья! Я, Ваха сын Исы из тейпа Шаро, скажу, — в опустившейся на двор тишине он быстрым шагом прошел вдоль стола и остановился возле Рината. — Я возьму мальчишку в свой дом сыном! Будет старшим братом для моих Ислама и Айзы. Клянусь Всевышним, что любой, кто даже косо взглянет на мое сына, не доживет до следующего утра. А если меня не станет, то быть ему моим наследником.
На глазах у всех он подошел к мальчишке, что продолжал столбом стоять рядом с Ринатом, и, вытащив из-за голенища сапога небольшой нож, протянул его со словами:
— У каждого мужчины должен быть нож. Это настоящий булат и режет обычное железо, как масло. Держи, — Аслан с мокрыми глазами глядел на нож и не мог поверить своему счастью; он то тянул дрожащую ручонку, то опасливо оттягивал ее обратно. — Моя семья станет твоей семье. Этим ножом ты сможешь защитить себя и своих брата с сестренкой.
Горец опустился перед мальчишкой на корточки и, глядя ему в глаза, продолжал говорит:
— Мой стол не ломиться от богатых блюд, но на плошку похлебки и кашиты можешь всегда рассчитывать. Через несколько недель возьму тебя на охоту. Проверим, насколько зоркий у тебя глаз и твердая рука, — мальчик тут же схватил протянутый нож и крепко сжал его в руке; чувствовалось, что отобрать обратно этот заточенный кусок металла будет очень непросто. — Пойдешь?
Вокруг, по-прежнему, висела тишина, которую можно было ножом резать. Ведь на глазах у всех происходило немыслимое еще несколько часов назад действо, которое уже завтра станет известно всему Кавказу. Обычный горец, не хан, не бек, прилюдно решил усыновить мальчишку, который был кровником самому беку Баалу Уцхоеву. Простой нохча[15] бросал вызов целому тейпу, из которого был родом бек Уцхоев. Людей и целые семьи от мала до велика вырезали и за меньшее.
— Да, — негромко, но твердо, произнес Аслан. — А стрельнуть мне из ружья дашь?
В этот момент Рината озарило. Он с абсолютной ясностью осознал, что и как ему делать. «Вот же Он! Вот тот, кто мне поможет. Я-то, дурак, плету какие-то кружева, придумываю хитроумные ходы. Все же просто, как дважды два! Мне помогут он и такие как он — самая беднота! Они и так на самом дне, поэтому с радостью примут все мои требования. С ханами же, беками и их прихлебателями, что кормятся с набегов и работорговли, у меня будет разговор короткий! С ними будет разговаривать, как говориться, товарищ маузер… или господин винтарь».
