2

ЛИАМ

Я задерживаю дыхание, делая все возможное, чтобы не злиться на нее. Ее вопросы о том, был ли Александр настоящим, шокировали меня, но меня уже предупредили, что она сломлена. После всего, что с ней случилось, трудно винить ее или обижаться на это. Само по себе это меня не беспокоило, только то, когда она начала защищать Александра, и мне захотелось перегнуться через кровать и встряхнуть ее.

Я, конечно же, этого не сделал. Я бы никогда такого не сделал, и, кроме того, я знаю, что это не помогло бы делу. Это только расстроило бы ее еще больше, но я не могу понять, почему ее волнует, жив он или мертв. Он купил ее у Алексея, держал в плену в своей квартире, и, хотя я не видел никаких физических повреждений, кто знает, что еще он с ней делал?

Он позволил своему другу…женщине…приставить пистолет к ее голове и заставил меня заняться сексом с Анной. Эта ужасная женщина заставила меня довести ее до оргазма, и вместе они забрали то, что могло бы быть у меня с Анной… чтобы ни произошло между нами сейчас, у нас никогда уже не будет другого первого раза. Наш первый секс всегда будет вынужденным мероприятием под дулом пистолета. Первый раз, когда я заставил ее кончить, первый раз, когда я услышал ее вздох и стон, когда она сжалась вокруг меня, всегда будет, потому что я был вынужден это сделать. Потому что она была вынуждена позволить мне.

Как мы можем вернуться после этого к отношениям? Как кто-нибудь смог бы? Неважно, останемся ли мы незнакомцами, станем ли друзьями, снова ли будем спать вместе, поженимся и останемся вместе до конца наших дней, это всегда будет существовать. От этого никуда не деться, никуда не убежать, никак не заставить это исчезнуть. Я пытался спасти ее, и у меня получилось, в плане того, чтобы увести ее подальше от Александра, но я не смог помешать ему причинить ей боль и использовать меня для этого. Насколько я понимаю, это теперь пятно на наших отношениях, которое никогда не исчезнет.

Слышать, как она защищает его, слышать, как она спрашивает, мертв ли он, видеть, как она, блядь, кричит о нем, вызывает у меня желание протянуть руку и разбудить в ней здравый смысл, закричать на нее, что он был монстром, что любой мужчина, который купил бы женщину по любой причине, кроме как спасти ее и немедленно отпустить домой, является именно монстром, и никак не меньше. Мужчина, который сделал с ней то, что он сделал на том званом ужине, заслуживает смерти. Я не шутил, когда сказал, что жалею, что не убил его. Если бы у меня было больше времени, я бы это сделал. Я сойду в могилу, сожалея о том, что оставил Александра Сартра, дышащего и истекающего кровью, на полу в его столовой, но я также имел в виду и то, когда сказал, что доставить ее в безопасное место было самым важным для меня. Я бы сделал что угодно, отдал что угодно, вытерпел что угодно, если бы это означало ее спасение.

Вот почему, увидев панику на ее лице и услышав, как она кричит мне, чтобы я убирался, я пронзил себя до костей, почти полностью сменив гнев на горе, заставив себя почувствовать, как будто она вонзила мне нож в сердце. Однако не то, чтобы я не мог этого понять. Менее двадцати четырех часов назад я был внутри нее, меня заставляли трахать ее на чужом обеденном столе с пистолетом в нескольких дюймах от ее головы на глазах у зрителей. Очевидно, что она не хочет признавать, что Александр монстр в этой ситуации, поэтому имеет смысл, что она выбрала меня, чтобы бояться, человека, который на самом деле сделал это с ней. Больше всего на свете я хочу вернуться назад и сделать все по-другому. Принять предложение Левина и Макса пойти со мной, не будь я таким гордым, таким настойчивым, ожидая, что мог бы справиться с этим сам. Я хотел бы вернуться назад и сказать себе, что моя потребность быть ее единственным спасителем принесет нам обоим только невообразимое горе и боль. Но это сделано, и мне придется с этим жить. По крайней мере, она в безопасности. Он никогда больше не прикоснется к ней. И, скорее всего, я тоже этого не сделаю.

— Мне жаль, — тихо говорю я, чувствуя, как опускаются мои плечи, когда я смотрю на нее. — Мне жаль, что так получилось, Ана. Я понятия не имел, что он выкинет что-то подобное. Я и представить себе этого не мог. Мой план…

— У тебя был план? — Ана выплевывает эти слова, и я еле сдерживаюсь, чтобы не отпрянуть. — Ты пришел практически с оружием в руках, предполагая что? Он бы так сильно испугался тебя, что позволил бы тебе схватить меня и уйти? Типа ты такой большой и злой ирландский король?

Каждое ее слово ранит глубоко, но я позволяю этому. Я могу понять ее гнев и обиду, я также зол на себя. И часть меня почти рада видеть, как она дает отпор. В девушке, которую я встретил в России, не осталось огня, но в этой версии Аны, той, которая так кричала на меня, есть. Это больше похоже на женщину, которую показала мне София.

— Александр поиздевался над нами обоими, Ана. Я тоже зол…

— Он просто хотел, чтобы я доказала, что люблю его, — шепчет она, и ее голос мгновенно падает. — И я потерпела неудачу. Я…

— Ана… — Я провожу рукой по волосам, размышляя, как распутать все запутанные нити этого разговора и всего, что произошло. — Дело было не только в тебе. Я должен был…

Ее голова поворачивается ко мне, глаза сужаются.

— Должен был что?

Я глубоко вздохнул, с несчастным видом глядя на нее. Нам обоим так много нужно распаковать, и я не хочу делать это здесь и сейчас, но ясно, что разговор должен состояться. Я понятия не имею, как мы будем продвигаться дальше, что будет дальше, но я точно знаю одну вещь: если есть хоть какой-то шанс на что-то между мной и Анной, между нами должна быть полная честность.

— Иветт, — просто говорю я и вижу, как сжимаются ее челюсти, гнев смешивается с печалью в ее глазах. — Она кое-что сказала мне в начале этого.

— Что? — Спрашивает Ана сквозь стиснутые зубы, и в этот момент я вижу, как сильно она ненавидит эту женщину. Я понятия не имею, что Иветт сделала с ней или кем Иветт была для Александра, чтобы заставить Ану так сильно ее ненавидеть, но это ясно.

— Она сказала мне, что Александр может заставить ее убить тебя, если ты кончишь, пока я буду тебя трахать, — говорю я прямо, слова быстро вываливаются. Я хочу выбросить их из головы, чтобы не говорить об этом. — Но она сказала, что, если ты этого не сделаешь, она убьет тебя и обставит это как несчастный случай. Она… — Я колеблюсь. — Я думаю, она хотела, чтобы Александр разозлился на тебя. Я думаю, она надеялась, что ты умрешь в любом случае, хотя, очевидно, я не знаю почему.

— Она хочет Александра, — тихо говорит Ана, смахивая слезы и доставая салфетку с края кровати. — А он ее нет. Он воспринимает ее как друга, он ни о ком так не думал. Кроме меня.

Кроме меня. Я подозревал, что Александр спал с Анной, было совершенно очевидно, что у него были сильные, хотя и ненормальные чувства к ней, но я не понимал, насколько больно будет услышать, что все это подтвердилось. Мысль о том, что он прикасается к ней, целует ее, находится внутри нее, о том, что она наслаждается этим, заставляет меня чувствовать себя наполовину безумным. Это заставляет меня хотеть вернуться в Париж и закончить работу, и на этот раз наверняка убить его.

— Я не знаю, какой у меня был выбор, — тихо говорю я. — Я не мог забрать тебя у нее без того, чтобы она не убила тебя. Я подумал, что Александр, возможно, по-своему безумно заботится о тебе настолько, что простит тебе то, что ты испытала удовольствие со мной, а не сломается, как это сделал он. Но я абсолютно, до глубины души, верил, что она хладнокровно нажмет на курок, если я закончу без твоего оргазма. Я должен был попытаться заставить тебя, Ана. Я должен был.

Я сжимаю челюсти, чувствуя волны вины так сильно, что она угрожает захлестнуть меня. Я всю свою жизнь старался изо всех сил быть хорошим человеком. Хорошим сыном для отца, который меня не хотел, хорошим братом для того, кто меня бросил, хорошим лидером для тех, кто ничего так не хотел, как свергнуть меня и поставить на мое место собственного наследника. Я никогда в своей жизни не испытывал ничего, кроме абсолютного ужаса при мысли о том, чтобы принуждать или причинять боль женщине. Тем не менее, в течение нескольких недель я дал клятву, которая причинит эмоциональную боль одной женщине, когда я неизбежно нарушу ее, и физическую боль другой, которую, как я чувствую, что сделаю все, чтобы защитить ее.