-- Отчего вы не едете в Малороссию?-- несколько раз спрашивал я Филиппа Осипыча.-- Человек вы свободный...
-- А так... поздно немножко,-- отвечал он, опуская глаза.-- Я ведь из крепостных... Нас прогнали на Урал еще в сороковых годах, прямо на заводы. Я чуть помню
Украину... Мать так и зачахла, ну, а я выбился в люди. Сначала был в конторе разсылкой, потом казачком, а потом попал в служители, значить в контору. Тут уж, конечно, было легко, хотя это крепостное время всем доставалось... да.
Мы уже сказали выше, что Филипп Осипыч не отличался особенной разговорчивостью и обладал способностью красноречиво умолкать в самом интересном месте.
Жил он в маленькой избушке, на краю города, где у него был свой огород и садик. Всем хозяйством заведовала какая-то дальняя родственница, которая при гостях не показывалась. У старика, кажется, были маленькия средства, и он проживал их, не заботясь о будущем. Да и много ли ему было нужно при его скромных потребностях, тем более, что сибирская жизнь замечательно дешева: птица своя, рыбу Филипп Осипыч ловил сам, а остальное идет в пол-цены. Не знаю, как в других местах, но, попадая на Урал, хохлы быстро сживаются с нашими порядками и, большею частью, остаются здесь навсегда.
Каждое лето но утрам можно было видеть на реке лодку с двумя белыми рыбаками -- это удили рыбу Иван Гаврилыч и Филипп Осипыч, одетые в свои летние балахоны. Оба были страстные охотники до рыбной ловли, да и занятие подходило к хохлацкой флегме: сиди по целым часам и смотри на поплавок. Рыбы попадалось мало, но это не мешало получать большое удовольствие совершенно даром, да еще на свежем воздухе. Иногда стариков сопровождала Мотренька, и ея широкополую соломенную шляпу можно было разсмотреть за версту. Эти "рыбалки" особенно сближали рыбаков, а по зимам давали обильную тэму для безконечных разговоров где нибудь около огонька. О Мотреньке и говорить нечего -- она прыгала каждый раз, как коза, когда заходила речь о поездке на рыбалку.
Когда на берегу показывалась Ѳедопя или сама Анна Петровна, значит было пора возвращаться "до дому", где уже ждал утренний чай, а за ним почти непосредственно следовал ранний обед с свежей "юшкой" из только-что пойманной рыбы.
Вообще, жизнь этих хохлов выделялась в маленьком городке, и многие завидовали хохлацкому уменью жить так хорошо на самыя маленькия средства. Если приходил в церковь Иван Гаврилыч, непременно появлялся там и Филипп Осипыч; если Филипп Осипыч шел в клуб, Иван Гаврилыч уже не отставал от него, хотя такия путешествия случались крайне редко. Мне лично оба хохла очень правились, как и их спокойная жизнь с^известной созерцательной подкладкой, чего не было в других семьях: идешь к ним и вперед чувствуешь себя хорошо. И Ѳедопя, не смотря на свой хмурый вид, кажется ласковой, и Лящик лезет целоваться, и голос Анны Петровны доносится откуда-то из глубины кухни, где она гремит своим кухонным снарядом, и Мотренька выскакивает на встречу с своей ласковой улыбкой.
-- Барин дома?-- спрашиваешь по привычке, раздеваясь в передней.
-- Пан у кабинета... отвечает Ѳедопя.-- Присунулась болячка, так и виворачивае пан ногою.
Первым словом Мотреньки было: "Филипп Осипыч еще не приходил", или -- "Филипп Осипыч скоро придет". Раз как-то Иван Гаврилыч очень неловко подшутил над своей воспитанницей. Дело было вечером, когда все сидели в гостиной, и в числе других, конечно. был и Филипп Осипыч, от котораго Мотренька не отходила все время.
-- Знаешь что, Пилил, я скажу тебе,-- заговорил Иван Гаврилыч, нарушая накатившийся "тихий стих":-- Мотренька того... влюблена в тебя. Хе-хе... Мотренька сначала улыбнулась, не поняв шутки, а потом точно вся застыла -- в широко раскрытых глазах показались слезы. Через мгновение она уже исчезла в свою кокорку, как спугнутая птица. Филипп Осипыч грузно поднялся с места и, красный как рак, сконфуженно смотрел на косяк двери.
-- Что, разве я не правду говорю?-- продолжал Иван Гаврилыч, только теперь начинавший сознавать неловкость своей выходки.
-- Мне... мне стыдно за вас, Иван Гаврилыч,-- каким-то сдавленным голосом проговорил, наконец, Филипп Осипыч и начал торопливо прощаться.-- С человеческой душой так поступать нехорошо... ребенок... нет, нехорошо.
-- Упрамый чоловик!-- проворчал Иван Гаврилыч вслед уходившему другу, который не сдался ни на какие уговоры Анны Петровны.
Несколько дней "упрамый чоловик" не показывался совсем, а потом эта маленькая история забылась, и все пошло нестарому.
III.
Для меня в жизни этих стариков являлось загадкой только одно: они почти никогда не говорили о своей службе на Урале, или если разговор попадал на эту тэму, то сводили его на разныя общия мысли. Прожили люди полвека, и нечего вспомнить. Собственно старики, пожалуй, были и но прочь поболтать про старину, по стоило появиться Анне Петровне, и разговор порывался, как гнилая нитка.
-- Э, не стоит!.. отмахивался обеими руками Иван Гаврилыч.-- Вспоминать не стоит... шкода!
Как сейчас помню отличный зимний день с легким морозном, когда я пред отездом в "Рассею" зашел проститься с стариками. Анны Петровны не было дома -- она уехала навестить какую-то знакомую больную старушку. Филипп Осипыч, конечно, был на лицо и в гостиной помогал Мотреньке подбирать шерсти. В окна, чуть опушенныя первым снежком, смотрели только ветви берез и черемух; Лящик, свернувшись в кольцо, лежал у самой печки, Иван Гаврилыч жаловался на свою больную ногу, которая совсем сдурила.
-- Так вы уезжаете... задумчиво повторил он несколько раз и тяжело вздохнул.-- А, впрочем, молодым людям нечего сидеть дома: повидите хороших людей, может, на юг проедете... Да, хорошо, особенно если молод... гм.
Филипп Осипыч оставил шерсти и молча уселся в кресло около нас. Мне-как-то вдруг сделалось больно за этих стариков, встрепенувшихся при одной мысли о том, что вот молодой человек может проехать даже в Украину. Эх, кабы не старость да не Мотренька, которая пытливо смотрела на нас своими светлыми глазками... Девочка только-что поступила в третий класс местной прогимназии и сегодня как-то особенно выглядела миловидно в своем коричневом гимназическом платьеце-форме.
-- Так вы уезжаете... как эхо повторил Филипп Осипыч и тяжело повернулся в своем кресле, которое даже затрещало под ним.
-- Эх, и я махнул бы в вами, коли бы не старость... прибавил он, делая энергичный жест.-- Что мне... право. Хоть бы одним глазком взглянуть... да!.. У вас еще будет лежать саженный снег, а там уж все в цвету: и яблони, и вишни, и еще бо зна то!..
В ожидании Анны Петровны мы незаметно разболтались, и разговор сом собой перешел на прошлое: как Иван Гаврилыч боялся ехать на Урал, как плакала Анна Петровна, оставляя Украину, как потом они обжились здесь да здесь и помрут, не "повидев" жаркаго украинскаго солнышка. По пути вспомнили других хохлов, которые тоже обжились на Урале, а потом бывшаго уральскаго главнаго начальника, николаевскаго генерала Глинку. Мотренька незаметно подсела к нам и жадно слушала эти невеселыя прощальныя речи.
-- Вот упрамый был чоловик,-- повторял Иван Гаврилыч, крутя головой.-- Я при Глинке служил и уж знаю его... От него осталась и теперь поговорка: "делай мое и еладно, а свое ладно позабудь". Терпеть не мог, чтобы ему противоречили в чем нибудь: ни, боже мой!.. Гроза был... Тогда, ведь, все повоенному было, в струнку, а Глинки все боялись, как огня.
Старики вдруг разошлись, и анекдоты о "старом добром времени" посыпались сами собой. Да и было что разсказать...
-- Выпало Глинка идет по заводу -- землетрясение,-- ораторствовал Иван Гаврилыч, входя в азарт.-- Все стоят на вытяжку, а чуть носки врозь или пуговица не застегнута -- на гауптвахту. Горных инженеров на гауптвахту садили, а про офицеров и говорить нечего, потому что у Глинки в руках была и военная власть. На казенных заводах все было устроено повоенному: везде часовые, фельдфебели, курьеры... С Глинкой шутки были плохия: кого угодно достанет. На что частные заводы, и те у него в ежовых рукавицах сидели, потому что везде орудовали наша братья, горные исправники. Мы, ведь, тоже военную власть имели. Это не то, что нынче, когда какой нибудь заводский управитель горнаго исправника чуть за папиросами в лавочку не посылает. Тогда только и людей было, что крепостные да военные -- строгость везде невероятная... На заводах все свое заводское начальство было из крепостных: и управителя, и управляющие, и смотрителя. Чуть какие неполадки на заводе: рабочий провинился, служащий набедокурил,-- сейчас управитель черкнет записку и с запиской к исправнику, а тут разговоры короткие: раздевайся, братику, и ложись.
