-- В семье не без урода,-- говорил Иван Гаврилыч в минуту раздумья.-- Славу Богу, кажется, не могу пожаловаться: выслужил пенсион, поднял детей на ноги и, кажется, особенно никого не обидел, т. е. напрасно или по своей злости... Может быть, конечно, а не помню. Один сын у меня в артиллерии и скоро будет полковником, другой по гражданской части -- ну, этот будет пожиже, да и штафирок я не совсем того... хе-хе!.. То, да не то... Один Андрюшка не издался, ну, Божья воля. Мы думали, утешение себе поим-кормим, а выростили, оказалось, наказание. Ничего не поделаешь... Конечно, вот мать жаль, но нельзя же из всех детей понаделать фельдмаршалов и генераллиссимусов.

Мне вообще очень нравилось бывать в домике Ивана Гаврилыча, потому что, за вычетом всех общих стариковских достоинств, здесь еще била живым" ключом своя особенная струя. Наши сибиряки и вообще великоросы как-то не умеют отдыхать, и смотреть на людей, оставшихся не у дел за преклонным возрастом, просто тяжело. Обыкновенно, оторвавшись от своей специальности, такие отдыхающие люди быстро умирают", умиряют просто от. недостатка деятельности; выбрать другое дело или обмануть себя каким нибудь домашним ковыряньем они положительно не могут, скучают", капризничают, иногда выкидывают какую нибудь дикую штуку и вообще быстро опускаются. Вот у южан этого нет: они, вообще, мастера отдыхать и умеют окружать себя самой подкупающей и уютной обстановкой, где все дыптет безобидным покоем. Оно так и должно быть: поработал" человек лет до шестидесяти, пора старым костям и на покой, да и молодым место нужно очистить. Потом мне правится это уменье отрешиться во время от житейской сутолоки и выйдти из "линии огня" в надлежащий момент, когда человек настоящим деятелем может быть только в исключительных случаях, и по природе вещей должен перейдти на положение посторонняго зрителя.

Такие старики обыкновенно пишут свои мемуары, или какия нибудь воспоминания, а около них также мирно подростает третье поколение, и греются обиженные жизнью люди.

Особенно хорошо бывало в домике Ивана Гаврилыча по вечерам: в камине потрескивает веселый огонек, лампа под широким абажуром освещает собравшуюся компанию около стола, всякий занят своим делом, и без конца переливается тихий и задушевный разговор о разных разностях. Пудель Лящик греется у огня до обморока, в гостиной Мотренька брянчит на фортепиано, Агаѳья Семеновна пощелкивает вязальными спицами, а Иван Гаврилыч разсказывает что нибудь из своих воспоминаний или громит европейскую политику. В комнате так уютно и хорошо, особенно зимой, когда на дворе трещит тридцатиградусный мороз или метет сердитая пурга. Одна Анна Петровна нет-нет и вздохнет: для нея нет разницы между гражданской частью и военным званием, оба сына одинаково дороги.

Д. Сибиряк.

(Продолжение будет).

"Восточное Обозрение", No 5, 1887

ДВА ХОХЛА.

РАЗСКАЗ.

(Окончание).

II.

Жизнь в домике Ивана Гаврилыча много скрашивалась еще присутствием стараго друга Филиппа Осипыча Шинка" рейка, который исправно являлся сюда кажиый вечер, чтобы поговорить о Малороссии, сиграть в робер и поесть какой нибудь хохлацкой постряпеньки. Политикой Филипп Осипыч не занимался: а, ну, ее к лысому бису! Когда он входил в переднюю, то под его ногами половицы начи вали жалобно скрипеть: дюжий бил человек, настоящий "драбант", как называл Иван Гаврилыч своего друга. Если Филипп Осипыч не приходил вечером, все начинали чувствовать, что как будто чего-то не достает, хотя сам по себе друг дома меньше всего на свете заботился о развлечении других: ввалится в комнату, мотнет головой и засядет на диван, откуда уже не шевельнется до самаго момента, когда все отправляются "трохи закусить". И говорить Филипп Осипыч не любил кроме своей поговорки, которую повторял каждый раз, когда входил в гостиную: "Про вовка промовка, а вовк у хату". Все обязательно смеялись, и сам Филипп Осипыч тоже, разглаживая свои серые усы. Ходил он в каких-то невероятных балахонах, бриль подбородок, а шею затягивал шелковой черной косынкой, как это делали ветхозаветные приказные. Крупное лицо с большими глазами дышало упрямством и спокойствием.

-- Самый упрямый чоловж,-- характеризовал своего друга Иван Гаврилыч в глаза и за глаза:-- як индык...

Филипп Осипыч только улыбался и потряхивал головой. Сам Иван Гаврилыч тоже был упрям и большой формалист, хотя эти два качества самым удивительным образом переплетались у него с добротой. Они были знакомы давно, еще по заводской службе-Филипп Осипыч в крепостное время был заводским кассиром.

Когда устроивались маленькие хохлацкие праздники, в роде малороссийской каши, какой нибудь необыкновенной бабы, необыкновеннаго борща и запеканки,-- Филипп Осипыч являлся самым желанным гостем, и без него праздник был не в праздник, потому что никто так не умел поесть, выпить и похвалить тароватую хозяйку. Анна Петровна даже краснела в ожидании "апробации" и решения Филиппа Осипыча.

-- Тильки недобро люди не пьють... говорил этот "сведущий человек", смакуя запеканку или варенуху.-- На самисеньке дно пав...-- прибавлял он, выпивая старинный серебряный стаканчик.-- Оце гарно! А в менетака голова, то не зашумить с разстопляной смолы, якой в пекли чорты гришных мучат...

По части всякой хохлацкой стряпни Анна Петровна была великая мастерица и притом кого нибудь угощать у нея было в крови, особенно из своей хохлацкой братии, провертывающейся в Сибири. Хохлов откапывал где-то Филипп Осипыч и вел к Анне Петровне, как домой, а там уж и праздник готов -- и варенуха, и галушки, и вареники, и еще варенуха, и неизбежная каша. За едой долгие "розмовы" про свою Украину, а потом импровизированный праздник заканчивался общей просьбой:

-- Дядечку, Пилип Осипыч, заспивайте... "В конци гребли", "Ой я пэщастный...", або то.

Особенно в таких случаях неотступно приставала к "дядечку" белокурая Мотренька и тащила его за рукав к своим фортепианам, на которых и розыгрывала хохлацкия песенки. Эта Мотренька была очень миленькая девочка с круглым личиком, светлыми глазами и писаными бровями,-- она особенно любила Филиппа Осипыча и даже плакала, когда он "заспивал" своим сохранившимся тенориком.

-- Ото цяця... писанка!-- точно ворковал старый хохол, поглаживая Мотреньку по голове.-- А не то таке заспивать, крашанка!

Пел Филипп Осипыч, как поют все хохлы -- неособенно хитро, но с большим увлечением, так что даже сам Иван Гаврилыч начинал моргать глазами и дергал себя за усы. "Оце велико лихо"... бормотал он, насасывая трубку. Обыкновенно посмеиваются над хохлацкой чувствительностью, но мне именно эта черта в их характере особенно нравится: в них, в этих хохлацких слезах, так и чувствуется то южное тепло, какого не достает нашим сибирским жестоким нравам. Затем в хохлацких семьях дети стоят гораздо ближе к большим, как было и в данном случае: Мотренька и Филипп Осипыч были настоящими друзьями, и у маленькой хохлушечки всегда было в запасе теплое ласковое словечко для большаго "дядечку". Нужно было видеть их вдвоем, когда они серьезно разговаривали о разных разностях -- получалась самая идиллическая картина, а старушка Анна Петровна с довольной улыбкой указывала на них:

-- Побачьте, як старое в малым гомонить...

Нельзя сказать, чтобы мы, сибиряки, не любили своей отчины, но нам не достает хохлацкой теплоты и той специальной закваски, какую дает только семья. Я подолгу наблюдал ту же Мотреньку, бредившую своей Украиной, которой даже не видала. Это глубокое чувство запало в детскую душу при самой подкупающей обстановке, оно пройдет чрез всю Мотренькину жизнь и передастся Мотренькиным детям. Любовь к своей родине -- великая сила.