И беда была не за горами. Половина покоса была убрана, оставалась вторая. Феклиста стала замечать, что дядя Листар как будто что-то держит у себя на уме. Старик перестал работать попрежнему, несколько раз добывал себе где-то водку и видимо переменился к Ивану. Раза два он приходил на покос совсем пьяный и пролежал в кустах целый день.

-- Ты никак, Листар, рехнулся умом-то?-- заметила ему Феклиста.

-- Смалкивай... У Листара побольше твоего ума-то,-- огрызнулся старик, а потом засмеялся.-- Что выпучила на меня бельмы-то?.. Нет, брат, Листара не проведешь... не обедешь на кривой кобыле... Рехнулся... Да у меня ума-то на всю деревню хватит, да еще останется. Вот он какой, Листар-от.

Феклиста поругалась, махнула рукой и отступилась: кривой чорт, видимо, сбесился. Да теперь с Иваном и без него можно управиться. Оставалось подкосить копен на десять да убрать старую кошенину, которая сохла четвертый день.

-- Как это я раньше-то не договорился... а?-- бормотал про себя Листар, посасывая трубочку.-- Свалял дурака... Ловкие тоже эти лётные!.. Видно, хлебцем вместе, а табачком врозь... Право, псы! хоронятся от Листара, а его не проведешь... Теперь прямо сказать: откудова у них деньги? Ну-ка, скажи! Нет, брат, тут фарт! Ишь, богачи завелись... Должно-быть, у кого-нибудь машинка, а у другого не у кого быть, как у Ивана... уж это верно. Сам лётным был, тоже понимаю... Право, варнаки после этого... Нет, чтобы с кривым Листаром поделиться. "На, старичина, получай свою плепорцию..." Вот он какой, дядя-то Листар!.. А Феклиста -- дурища, и больше ничего.

Подвернулась помочь у писаря Калиныча. Все лётные работали у него два дня и ничем не выделялись от других тебеньковских мужиков. Дядя Листар, конечно, напился, как стелька, и явился на покос Феклисты в лучшем виде, напевая какую-то мудреную песню:

Девки в лес по хворос,

Я за ними пополоз...

-- Эк налакался, кривой пес...-- ворчала Феклиста.-- Обрадел чужому-то вину, безстыжие шары!..

Иван хотя был на помочи, но вернулся не пьяный и отдыхал в балагане.

-- Иван, а Иван,-- приставал к нему Листар.-- Нехорошо, брат... Ох, как нехорошо... Я говорю: омманывать Листара нехорошо...

-- Да кто тебя омманывает?..

-- А лётные надувают дядю Листара... H-нет, брат, не на таковскаго напали! Напрямки надо говорить-то, Иван... да. Первое дело: есть у тебя машинка?

-- Ну, есть, а тебе какая забота?

-- Мотри, Иван, та не того...-- бормотал Листар заплетавшимся языком и закончил очень решительно:-- давай на полштофа...

-- Не дам.

-- А... так та вот как? Ну, ладно, пусть будет ин по-твоему. Так не дашь?

-- Отвяжись, смола!..

-- Так... ладно... Ну, смотри, Иван, не покайся.

-- Не твоя забота...

Не спалось эту ночь бродяге Ивану. Он не боялся кривого Листара, а вместе с тем чувствовал, что вот один этакий дрянной мужичонка может испортить ему все... Душистая летняя ночь была хороша; любовно глядели с синяго неба частыя звезды, где-то в прибрежной осоке скрипел коростель, наносило дымком, который мешался с ночною сыростью и запахом свежаго сена. Давно смолкли песни, и над безконечной равниной тихо веял трудовой сон. Когда-то Иван тоже певал здесь и с замиравшим сердцем вслушивался, не отдастся ли на его голос звонкая девичья песня. Вот в этих вербах миловались они с Феклистой, пока старики спали мертвым сном, а Исеть была закутана белым туманом. Ничего не осталось, все пошло прахом, и только на душе, как смола, накипало одинокое, тяжелое горе.

"Хоть бы умереть..." -- думал бродяга, прислушиваясь к храпенью пьянаго Листара, который забрался в балаган к ребятишкам.

-- Ты не спишь, Иван?-- окликнул бродягу в темноте голос Феклисты.

-- Нет... не спится.

Они подсели к огню, который совсем потухал. Из пепла только изредка с шипением поднималась струйка синяго дыма.

-- Слышала я даве, как этот змей приставал к тебе...-- заговорила Феклиста, подпирая щеку рукой.-- Не отстанет он, не таковский.

-- Знаю, что не отстанет... Только, вишь, дать-то ему, дьяволу, нельзя; дай раз, а там не развяжешься с ним...

-- Нельзя ему давать -- одолеет. Уродится же этакий человек!

Они долго молчали. Иван поправил огонь. В воздухе метнулась ночная птица и неслышно пропала, как тень. Феклиста несколько раз оглянулась, придвинулась ближе к Ивану и прошептала:

-- Иванушка, голубчик, все мне представляется тот... помнишь лётнаго-то Антона, котораго дедушка Корень пристрелил? Ну, он мне все и мерещится... Ох, не к добру это! Третьяго-дня только стала я засыпать, а Антон-то и идет ко мне. Будто как от Гаврилы с покосу и прямо к нам. "Узнала?" -- говорит, а сам мне репку показывает. У меня со страхов и язык отнялся, словечка вымолвить не могу. Ну, он поглядел и засмеялся таково нехорошо.-- "Попомни, говорит, дедушкину-то репку". Проснулась я, никого нет, а меня всю так и трясет, боюсь дохнуть.

-- Плохо...-- согласился Иван,-- не к добру; уходить надо, Феклиста.

Феклиста опять заплакала, закрыв лицо руками. Живут же другие люди, отчего же ей нет счастья на белом свете? Хоть сейчас бы умерла, ежели бы не ребятишки... Жаль тоже, больно мало место, да и куда они денутся сиротским делом? Увлекшись своим горем, Феклиста даже возроптала, но Иван остановил ее.

-- Не нашего ума это дело...-- проговорил он.-- Кому что на роду написано, тому так и быть.

История с лётным Антоном принадлежала к одному из самых необяснимых проявлений специально-деревенской жестокости, безсмысленной и зверской, как всякое стихийное зло. Дедко Корнев был сгорбленный и худой старик со ввалившимися глубокими глазами и лысой головой; Иван и Феклиста знали его уже дряхлым, выжившим из ума стариком, который впал в детство. По зимам старик не сходил с печи, а летом выползал непременно куда-нибудь на солнышко и здесь по целым дням грел свои старыя кости. Деревенская детвора, как стая воробьев, обсыпала полоумнаго старика и вечно просила его разсказать, как он убил лётнаго Антона "за репку".

-- Репку он у меня воровал из огорода-то, этот Антон самый...-- хрипло шамкал Корнев своим беззубым ртом.-- Я садил репку-то, а лётный ее упал воровать. Я зарядил турку {Турками называются большекалиберныя винтовки, а жеребьем -- медвежья пуля.} жеребьем и караулил его по три ночи сряду; ну, и укараулил: как пальну из турки-то, лётный и покатился горошком, а репку мою в руке держит.

Старый дедка смеялся хриплым смехом и долго мотал своей лысой головой.

-- Разве тебе не жаль было его, лётнаго-то?-- спрашивал кто-нибудь из ребятишек.--Не больно дорога репка-то...

-- Да ведь она моя была! После-то жаль было, когда он приполз ко мне же на двор... Кровища из него так и хлещет, потому я угодил ему жеребьем-то прямо под сердце в болонь... До вечера маялся, сердяга... На подмостки его во дворе положили, ну, он тут и докончился! Вся деревня сбежалась во двор-то: бабенки ревут, мужики меня ругают, а моей тут причины никакой не было. Ну, как стал Антон отходить совсем, народ-то бросился прощаться с ним -- все в ноги кланяются и в один голос: "прости, миленький". Ну, и я подошел к нему; узнал он меня и вымолвил: "будешь меня ты помнить, старик... напрасную кровь пролил". Так мы его и похоронили в леску; ямку вырыли, да в ямку и положили, а сами молчим, потому что по судам будут таскать. Попу после покаялся за Антона-то...

IX.

Благодаря вёдру тебеньковцы скоро убрались с сеном, а жнивье еще не поспело, так что можно было немножко передохнуть, особенно по праздникам. Перемет и иосиф-Прекрасный обыкновенно исчезали в эти дни и пропадали где-нибудь по укромным местам, в обществе гулящих бабенок -- солдатка Степанида путалась с Переметом, а иосиф-Прекрасный попеременно дарил своим вниманием то кривую вдову Фимушку, то заблудящую Улиту. Раз пьяные тебеньковские парни для потехи устроили на них целую облаву и для потехи же порядком намяли бока всем; особенно досталось упрямому хохлу Перемету, который вздумал защищать свою Степаньку.