Когда я вошел в залу, Пимен Савельич простился с попом Ильей и побрел своею дорогой, раскачиваясь на ходу.

-- Ну что, как дела, о. Илья?-- спрашивал я, чтобы начать разговор.

-- Ничего, скверно... Жаль мужика. Мужик-то хороший!..

-- Следствие производят?

-- Да.

Поп Илья не отличался разговорчивостью и заменял слова усиленною ходьбой. Кроме того, ему, видимо, не хотелось говорить о случившемся.

-- Ведь про Отраву разсказывают ужасныя вещи?-- попытался я еще раз завести разговор.

-- Не наше дело.

-- Да ведь все же об этом кричат, о. Илья?

-- Один Вахрушка болтает... Не наше дело...

Эта полная безучастность удивила меня. Живя в деревне, нельзя чего-нибудь не знать, тем более, что здесь выдавалось вопиющее дело.

-- Вы у Антоныча остановились?-- спрашивал меня о. Илья.

-- Да. А что?

-- Так. У него полон дом теперь гостей: становой, следователь... Вы оставайтесь у меня.

-- Благодарю.

Старушка-родственница, заведывавшая несложным хозяйством попа Ильи, подала две бутылки холоднаго поповскаго квасу, о котором мы мечтали целый день. Вахрушка припал губами прямо к горлышку и выпил всю бутылку.

-- Скусен поповский квас, телячья голова!-- похвалил он, вытирая свои тараканьи усы рукавом рубахи.-- Не то, что наш, крестьянский.

После сиденья на солнопеке, прохлада поповскаго дома так и тянула отдохнуть. Улица была совсем пуста. Даже собаки -- и те попрятались по тенистым уголкам. Вахрушка перехватил какой-то закуски на кухне и ушел отдыхать в сарай. Обедать с нами он ни за что не хотел остаться по особой мужицкой деликатности.

-- Нет, уж я, телячья голова, лучше в куфне чего поищу,-- обяснил Вахрушка.--Не привычны мы, чтобы с господами компанию водить... Как раз еще подавишься, телячья голова!

-- Перестань ты, Вахрушка, дурака валять...

-- Нет, уж в куфне... Оно способнее. Вот насчет водочки, телячья голова, ежели такая милость будет... это мы весьма даже принимаем.

Поп Илья махнул рукой на купоросившагося гостя, который теперь "приупищился" не спроста: вы будто господа, а мы будто мужики,-- ну, все-таки у нас свое понятие есть. Мужик сер, да ум-то у него не чорт сел. Вахрушкин гонор поднимался на дыбы по самым ничтожным поводам, как было и сейчас. Самое лучшее, как всегда в таких случаях, оставить его одного,-- гонор так же быстро спадал, как и накатывался. Впрочем, эта Вахрушкина политика скоро обяснилась: через полчаса в поповский дом нагрянули настоящие господа -- следователь, Василий Васильевич, высокий, сгорбленный господин в пенснэ, толстый и лысый доктор

Атридов, старичок-становой Голубчиков. Гости только-что кончили следствие и завернули к попу "стомаха ради", как обяснил Атридов, нюхая воздух своим приплюснутым жирным носом.

-- Это чорт знает, что такое!-- повторял Василий Васильевич, шагая по комнате.-- Целая лаборатория всевозможных ядов у этой старушонки... И заметьте: все растительные яды, которые и доказать на трупе в большинстве случаев трудно.

-- Друг мои, я вам вперед говорил...-- скороговоркой отвечал доктор, обнимая Василья Васильевича.-- Уж я знаю, друг мой. Заметили, какое у ней лицо? Настоящая колдунья!.. Нос крючком, глаза горят, как у волка, и хотя бы бровью повела.

Старичок-становой сокрушенно вздыхал, посматривая на дверь, откуда должны были появиться поповския наливки и приличная случало снедь.

-- Но правда ли, друг мой,-- тормошил его неугомонный Атридов, успевавший надоедать решительно всем,-- редкий случай?

-- Вот нашли редкость... ха-ха!.. Да у нас этого добра сколько угодно,-- отвечал становой, как человек, обязанный знать всю подноготную в пределах своей территории.-- В любой большой деревне такая птица сидит, а за этой я уже давно следил... Одним словом, крупный зверь попался.

-- И крепко попался... Я и говорю Василью Васильевичу: "Друг мой, вы ее покреиче прижмите, чтобы в собственном соку изжарилась"... Кажется, дело чисто сделали. Не правда ли, друг мой?.. А та, молоденькая-то бабенка, Анисья, с перваго раза размякла и прямо в ноги: "я мужа стравила". Даже очень глупая бабенка... Старуха-то ее очень хорошо учила: "ты помаленьку трави мужа, чтобы незаметно было". Ну, неможется человеку -- и вся недолга. Так бы и изошел на нет, фельдшер помог бы еще какою-нибудь микстурой, а о. Илья предал бы тело земле... да! Ну, а бабенка не стерпела: перепаратила... Очень уж ей хотелось поскорей отделаться от мужа.

-- Большая несостоятельность замечается теперь среди сельскаго населения,-- глубокомысленно заметил становой, любивший выразиться покудрявее.-- Например, жизнь человека, самое драгоценное благо, идет совсем прахом, да!

Предобеденная выпивка прошла очень торопливо, по-походному. Доктор и тут успел исполнить долг ровно за троих и хлопал одну рюмку за другой с приличными случаю прибаутками и наговорами. У него не только покраснело заплывшее жиром лицо, но даже лысина, и он к каждому слову теперь прибавлял свое: друг мой.

-- Замечательно то, что за отраву эта старуха взяла с Анисьи всего тридцать копеек деньгами, трубку холста и еще какую-то дрянь, в роде яиц,-- говорил Василий Васильевич, усаживаясь за обеденный стол и запихивая один конец салфетки за ворот накрахмаленной рубашки.-- Это тараканов травить дороже.

-- Вы забываете, друг мой, что почтенная старушка вела свои дела, оптом, а это целый капитал... Если она сотню людей отправила таким образом ad partes и за каждый сеанс получила, друг мой, трубку холста, по два десятка яиц и еще осязуемыми знаками обмена, как говорит политическая экономия... Отец Илья, друг мой, вы что же стомаха ради не чкнете?

-- У меня зарок, доктор... Не могу.

-- Я вам разрешаю, друг мой... Клин клином вышибай -- это мой принцип. А если уж очень будет коробить -- сейчас, друг мой, хлорал-гидрат: золотая штучка. Я всегда ее с собой вожу...

-- Не могу,-- зарок...

За обедом разговоры велись все о той же Отраве, которая пока была заключена в холодную при волости, а отсюда должна быть препровождена в уездный город Пропадинск и там содержаться в остроге до суда. Обстоятельства всего дела и предположения о его последствиях передавались с тем механическим спокойствием, как это свойственно людям, привыкшим к своей специальности, точно дело шло о самых обыкновенных пустяках. Врачи так же говорят о самых страшных болезнях и удивительных случаях в их практике. Эти разговоры пересыпались самыми домашними отступлениями: у жены Атридова все болели зубы, у станового родились весной двойни, у Василья Васильевича была куплена новая лошадь -- коренник с необыкновенно завесистою гривой, дошлая курица попа Ильи, предназначенная сегодня на жертву стомаху, опять скрылась, и т. д. Говорила об отличной охоте на косачей в окрестностях Шатунова, когда выпадет первый снег, об удивительных рыбных тонях в озере Кекур всего каких-нибудь двадцать лет назад, о жестоком законе, который запрещает священникам жениться во второй раз, и в конце концов опять разговор переходил на Отраву -- очень уж редкий случай.

По обстоятельствам всего дела, выясненнаго судебным следствием, можно было только возстановить его формальную сторону: тогда-то бабенка Анисья, не ладившая с мужем, пришла к Отраве и попросила средствия; Отрава приняла подарки, порылась в своей лаборатории и вынесла необходимую специю в кабацкой посудине. Бабенка Анисья вместе с средствием получала подробную инструкцию, как ей орудовать, но постаралась и двухнедельную порцию выпоила мужу в сутки. Дело происходило на покосе, в страдное время! У мужика поднялась ужасная "резьба", он катался с воем по земле а прямо указал на жену, что она его отравила. Сбежались соседи по покосу, ребятишки ревели, Анисья потерялась и во всем повинилась следователю, выдав головой Отраву. Старуха, несмотря на поличное, заперлась, и Василий Васильевич ничего не мог от нея добиться: знать не знаю, ведать не ведаю. Бабенка Анисья была ясна, как день, но Отрава оставалась загадкой: запираться во всем против прямых улик слишком наивное средство для такой опытной старухи, а главное, она сама себя не признавала виновной. В ней, в этой Отраве, жило убеждение своей правоты, и это поражало всех.