В уме я быстро соединил найденное на покосе мертвое тело, приезд в Шатуново следователя и теперешний разговор об Отраве, шатуновской старухе, пользовавшейся репутацией колдуньи, в одно целое. Вахрушкин азарт служил только дополнением унылаго настроения Пимена Савельича. Видимо, старик имел какое-то касательство к разыгравшейся в Шатунове трагедии.

-- Она, телячья голова, сколько теперь народу стравила... а?-- уже хрипел Вахрушка, входя в раж.-- А тут на: и следственник выехал, и становой, и понятых нагнали... тьфу, тьфу!.. Нашли важное кушанье!.. Как барыню допрашивать будут, а всего-то дела -- веревку ей на шею, да в озеро... Своими бы руками задавил, телячья голова, потому не стравляй народ!..

-- Полно, Вахрушка, зря молоть... не таковское дело,-- заметил старик, переминая в руках свою белую шляпу.-- Мало ли про кого что болтают!

-- Тебя ведь тоже колдуном зовут?-- заметил я Вахрушке.

-- Меня?.. Я -- другое, телячья голова!.. Ежели от ума, например, это я могу... Лошади там или корове попритчилось -- это уж мое дело. Да! Всегда могу свое понятие показать -- вот и вышел Вахрушка колдун.

-- И Отрава, может-быть, тоже от ума помогает?

Вахрушка повернулся в мою сторону и, откладывая пальцы на левой руке, заговорил с новым азартом:

-- У ей, у Отравы у самой, было три мужа: всех стравила, а дочери-то, этой самой Таньке, всего двадцать третий год пошел. И третьяго мужа дотравит... Вторая у ей дочь, значит, выходит, солдатка Маланья,-- ну, когда солдат выйдет в безсрочный, и его стравят. Солдат-то сойдутся с кузнецом Ѳомкой,-- муж, значит, Танькин,-- и кажный раз говорят: безпременно нас тещенька на тот свет напрасною смертью предоставит. Ей-Богу, сами говорят!.. А кривого Ефима кто уходил? Обязательный был старичок... А Пашка Копалухин? А другой Пашка, значит, зять Спирьки Косого?.. Тут, телячья голова, целая уйма народу наберется, а работа все одна... Не один раз мужики-то всею деревней на эту самую Отраву посыкались и порешили бы, да...

-- За чем же дело стало?-- полюбопытствовал я.

Этот простой и естественный вопрос неожиданно смутил Вахрушку. Он заморгал глазами, дернул плечом, развел рукой, да так и остался, с закрытым ртом, точно подавился. Пимен Савелыич тоже отвернулся в сторону. Старик все время, пока Вахрушка пересчитывал по пальцам "стравленных" мужиков, грустно качал головой и повторял:

-- Вахрушка, а, Вахрушка?.. Да уймись ты, а?.. А-ах, Бож-же мой, да разве про это можно так зря говорить... Вахрушка, а?

-- Да я первый бы ее, эту самую Отраву,-- заговорил Вахрушка, не отвечая на мой вопрос,-- и с дочерью Танькой вместе... Кишки бы из них вытащил да обеих колом осиновым наскрозь, и-на!.. Не трави народ, первое дело. Одно званье чего стоит: Отрава... Из других деревень к Шатунову бредут бабешки, и все к Отраве, а она уж научит, телячья голова. Да ежели считать, так верных человек сто стравила! Хоть у кого спроси у нас в Шатунове, в Юлаевой, в Зотиной, на Тычках... Вот она какая, эта самая Отрава! А тут следственник выехал, народ сбили, на окружном суде безпокоить добрых. людей будут... Разе такой ей суд надо? Да с ней и разговаривать-то грех.

Деликатныя формы новаго суда возмущали Вахрушку до глубины души, и он, как бывалый человек, в лицах представил весь судебный процесс

-- "Анна Парѳеновна, признаёте ли вы себя виновной, что стравили сто шатуновских мужиков и касательно протчиих деревень?" -- "Никак нет, ваше высокородие!" А тут уж абвокат пойдет пластать в свое оправдание: и такая-то, и сякая-то, и сейчас в закон ударит, прямо, значит, по статьям,-- ну, Отрава и выправится!..

-- Вахрушка, а? Да уймись, не-ос!-- усовещевал Пимен Савельич, вздыхая.-- Как это у тебя язык-то поворачивается?.. Таковское ли это дело, чтобы, значит, так просто о нем разговоры эти самые разговаривать?

-- У меня свои права есть!-- орал Вахрушка в изступлении.-- Тогда женешка-то моя Евлаха тоже было... Как это по-твоему, Пимен Савельич?.. Например, ты пирога с груздями поел, а у тебя в брюхе такая резьба подымется, и сейчас под сердце подкатит. Доставала Отрава-то, телячья голова, и меня, да только я умом своим собственным тоже раскинул: молоком парным едва отпоили в те поры. Значит, теперь у меня свои права в полной форме, и завсегда я могу всякия слова говорить.

Мы в этих разговорах просидели еще часа полтора, пока солдатка Маланья заметила нас и "подмахнула" на своем батике. Батами называются лодки, в роде тех деревянных колод, в каких задают лошадям корму. На бату едва можно поместиться двоим, а если сядет третий, то грозит серьезная опасность утонуть от малейшей неосторожности.

-- Как же я нас повезу?-- раздумывала Маланья, когда бат наконец причалил к берегу.-- Четверым не уйти.

Это была приземистая баба-крепыш с ласковыми карими глазами и глупо-довольным выражением круглаго, румянаго лица. В Шатунове она пользовалась незавидною репутацией, но с нея и не взыскивали, как с непокрытой головы, И солдатка живой человек; крепится-крепится, да что-нибудь живое и придумает, а охотников на чужую беду всегда много.

-- Что же ты, телячья голова, не плыла раньше-то?-- ругался Вахрушка, залезая в бат первым.-- Уж мы тут и кричали и палили.

-- Ох, без вас тошнехонько!-- махнула рукой Маланья и со слезами в голосе прибавила, обращаясь к старику:-- ведь твоя-то Анисья во всем повинилась следственному...

-- Н-но-о?

-- И все на мамыньку показала... Ох, конец пришел!..

Солдатка вышла на берег, присела на камешек и громко заголосила.

-- Ну, вот что, Маланьюшка, ты здесь посиди, а мы, значит, поплывем,-- утешал Вахрушка, пробуя весло.-- С каким-нибудь мальчонкой выворотим батик-то.

Маланья только махнула рукой. Батик отчалил, тяжело раскачиваясь в воде, а мы держались за борта руками, чтобы сохранить устойчивое равновесие. Фортуна спокойно поплыла за нами, как это и следует умной собаке.

-- Кто тебе Анисья-то будет?-- спрашивал я старика.

-- А дочь!-- как-то равнодушно ответил он.-- Значит, середняя дочь, а старшая-то в Юлаевой за кузнецом.

-- К чем она повинилась?

-- Ох, не спрашивай... Страшно и выговорить: мертвое-то тело на покосе кашли -- это ейный муж, выходит. Ох, великий грех... тошнехонько!

-- Сидите смирно, телячьи головы!-- обругал нас Вахрушка, когда батик сильно качнулся.

III.

Поп Илья в летнем подряснике из ярко-зеленаго люстрина, пожелтевшаго под мышками и на лопатках, ходил из угла в угол по комнате, выходившей тремя окнами на широкую шатуновскую улицу. В переводе это значило, что батюшка совершенно здоров. Завидев нас, он выглянул в распахнутое окно и улыбнулся своею застенчивою улыбкой.

-- А мы насчет квасу, о. Илья,-- обяснял Вахрушка, шмыгая в калитку.-- На перепутье, значит, телячья голова:

Поповский новенький пятистенный домик стоял как раз напротив церкви. Новыя ворота вели во двор с новыми службами и новым крылечком, которое всегда стояло растворенным настежь, точно приглашая в гости к попу званаго и незванаго. Но сам двор был совершенно пуст, не в пример всем остальным поповским дворам, переполненным до краев разною живностью,-- поп Илья вдовел лет пять, детей не имел и разорил все хозяйство. Оставалась всего одна курица, спасавшая свою жизнь где-то под крыльцом. Вахрушка неоднократно покушался изловить ее, но "дошлая птица" отличалась большою предусмотрительностью и точно проваливалась сквозь землю в самый критический момент.

Пока мы снимали разную охотничью сбрую в задней каморке, поп Илья разговаривал с Пименом Савельичем, который понуро стоял перед окном.

-- Не по лесу грех ходит,-- повторял он.

-- Да, всеконечно,-- бормотал о. Илья, разглаживая черную бородку.

Средняго роста, коренастый и плотный, поп Илья так и дышал деревенским здоровьем, которому нет износу. Его портило только опухшее лицо и сквозившая на макушке преждевременная лысина. Близорукие, выпуклые глаза смотрели как-то удивленно. Шагая по своей зале, поп Илья имел привычку постоянно прятать руки в карманы или просто под полу зеленаго подрясника.--