Бойкая торговля, краски, звуки, запахи рынка помогали Володе Полянскому забыть, как медленно страна уходит из сороковых годов, полных лишений и бедности. Рассовав дары по карманам и за пазуху, парнишка бежал домой. Цену на них он даже не спрашивал, знал, что она для их семьи всё равно неподступна. Мама, слушая пересказ в лицах, гладила сыночка по голове и приговаривала:

– Кормилец ты наш! Гены зря не пропали.

– Тише, мама! – шикал из своего угла Николай. История семьи отца держалась под запретом, так как через неё все они лиха хлебнули.

Горюя по маме и вспоминая её редкие рассказы о Псковской губернии, такой далёкой даже на карте, где и холод, и голод, а кроме льна, гороха и картошки ничего не растёт, Володя не ощущал себя обездоленным. Да и не город Опочка ему родной. Он на свет появился в Алма-Ате. Название городу «отец яблок», не просто так дано. Сады в предгорьях Алатау уже тогда славились апортом, размером с невызревшую дыню. Хотя из яблок Володя предпочитал лимонки – совсем небольшие, жёлто-красные, плотные и вовсе не кислые. Шкура у них такая, что десну порезать запросто на раз-два. Но кровью изо рта послевоенное поколение ребятни не удивишь, а вот если показать пацанам подол майки с лимонками, зависти будет на час. А потом наелся сам, угостил братву, и мир. Завтра кто-то из них тебя не обделит. С дашь-на дашь в приюте строго. Халява не катит. Старшие пацаны в горы ходили чуть ли не каждый день. Осенью так и каждый день: низкие склоны предгорья Заилийского Алатау взрывались праздничным салютом от зарослей облепихи, боярышника, рябины, дикой вишни. Её и сам от пуза наешься, и на продажу набрать можно. Горные ягоды охотно брали для сушки в зиму или на настойки. Облепиховая на спирту заменяла аспирин, та, что из боярышника поддерживала давление.

С приходом холодов и снега, а он в ту пору надёжно выпадал уже на ноябрьские праздники и не таял до середины марта, лафа налётчиков заканчивалась. Ту зиму (мама умерла в сентябре 1948 года), Володя запомнил на всю жизнь. Сорить едой он и раньше приучен не был. Но если от мамочки младшему сыночку всегда выпадал гостинец, то кусочек стеклянного рафинаду, то сухарик, воспитатели приюта делили всё по нормам. Маленький ты или большой, им всё равно – порция одинакова для любого. Вот когда научился парнишка сметать со стола последние крохи хлеба и горстью отправлять их в рот. Попробуй зазевайся и раскрой ладонь – тут же пацаны снизу её подобьют шлепком и полетят твои крошки обратно на стол. Там их уже ждут и коршунами кинутся. Уж если сироты умудрялись обгладывать бараньи мослы для игры в асыки, то что говорить про хлеб. Сколько потом жил Володя, столько и заканчивал трапезу тем, что сметал крошки со стола в руку. Жена, уже в семидесятых, когда накормили народ хлебом, а денег, чтобы купить буханку белого хватало каждому, всё приговаривала: «Когда уже ты наешься?». А он, жуя опрокинутые в рот крошки, отвечал: «Никогда. Ночь темна, дорога длинна. Что-то ещё в старости испытать придётся?». Голодной смерти он боялся дюже всего.

В середине зимы, ровно на Крещение, вызвала Володю к себе старшая воспитательница и сообщила, что его согласны взять на воспитание родственники из России. О них паренёк мало что знал. Мама как-то рассказывала про Бугровых. Ходатайствовали они о приюте семьи Старицких после того, как те отбыли наказание на Беломор канале. Тётку мама звала Лёлей. И название деревни Красное на Волге Володя тоже слышал. Однако боязно было уезжать ему из Алма-Аты.

– Ничё, небость не сожрут тебя сродственники. Как поглядит на тебя Ольга Пална, так точно откажется; ты даже на супнабор не годишься. Костями гремишь, а жир не нагулял, – заверила воспитательница, что-то вычитывая из письма об опеке, что-то туда внося. Привычная прикладываться к спиртному наравне с мужиками, но как всякая бандерша хваткая и справедливая, женщина выпроводила пацана, приказав собираться в путь по весне. А что было собирать мальчишке, оставшемуся без дома? Из всех вещей один узелок, в нём пара трусы-майка и запасные носки. Рубашка тоже была, на смену, белая и с коротким рукавом. Только её для тепла берегли и для праздничных дней, с синей пионерский галстук в строю не так нарядно смотрелся. А вот штаны были одни, на зиму и на лето, из мешковины, грубой, колючей, но прочной. Приютских по штанам и узнавали, и звали за то посконцами, подчёркивая их незавидное положение. Что касалось семейного богатства, то из него мальчишке досталась одна душегрейка, колючая, вязанная из верблюжьей шерсти. Её мамочка выменяла для Володи на банку тушёнки, чтобы кашлем не маялся.

На Новый год Табачная фабрика выделяла всем сотрудникам пайки с мясными консервами. Мать, хоть и работала не в цеху, а прачечной, тоже получала продовольственные подарки. Может положено было, может бригадир наладчиков свой отдавал за красивые мамины глаза, кто знает. Приносил Кузьмич паёк, клал Анастасии в руки и, получив ответ: «Благодарю Вас, любезнейший Анатолий Кузьмич!», безнадёжно убирался восвояси. Кто он, и кто она! Бабы поговаривают, что бывшая каторжная дворянских кровей. Иначе отчего так ровно держит спину даже после десяти часов над корытом, а хлеб не кусает жадно, как все, а отламывает белыми ручками. Такие, наверно, на роялях привыкли клавиши нажимать, а не по гребням стиральной доски прохаживаться. И доктор их фабричный, как заслышал фамилию мужа Анастасии, прогнулся. С чего бы? Старицкие чем лучше, чем Молодцовы или Новицкие? Были бы Князевы или Царёвы, тогда без претензий. А так – доктор чудак, вот и всё. Но Кузьмич, гадая с другими о прошлом Анастасии, продолжал ходить к вдове до последнего. И пацанам её 31 декабря носил подарки от Деда Мороза – хрустящие бумажные кульки с горьким шоколадом с местной кондитерской фабрики, порезанным кусками по восемьдесят граммов, апортом, он до холодов долёживал на любом складе, не ржавея, и пятком грецких орехов прибывших, как уверяли, из Крыма. От того, что в девятиметровой комнатке прятать подарки до праздника было негде, мама складывала их в корзину с чистым бельём, что стояла под её кроватью. (Мальчики спали на топчане, колченогом, сбитом из веток карагача и с подстилкой на бараньей шерсти; она в ту пору была дешевле куриного пера). Ребята, приходя домой, точно знали, что подарки уже здесь: запахи синьки, хлорки, крахмала и хозяйственного мыла благородно перебивал аппетитный аромат какао, единственный, что ни с каким другим не спутать. Комнаты для прачек прилепились рядом с котельной, и топили их на ура. Развернув каждый свою бумажку, Володя и Николай отскребали теплый шоколад, слизывали его с яблока, обсасывали с орехов. И целый год оба хранили бумажку, так как запах не выветривался. Вот этот фантик парнишка и нюхал всю дорогу до Москвы.

На Казанском вокзале старший проводник поезда передал Володю Полянского с рук на руки родственнику. Виктор Павлович Бугров был хромым. Его правая щека так срезана до скулы, что всё лицо стянуло на противоположный бок. Но глаза у мужчины оказались добрые. Представившись, он сразу пошутил:

– Мы с тобой, Володя, по отцам тёзки будем. И Павла я прекрасно знал, а деда твоего Петра так на всю жизнь не забуду. Но про то нас с тобой ждёт отдельный разговор. Лады?

Расписавшись в «получении», мужчина делово привязал пасынка длинным шарфом к своему поясу и, хромая к зданию вокзала, приказал не отставать. И хоть шустрым был Володя и длинноногим, лишь отправившись в Москву понял, почему так поступил его теперешний опекун: толпа их сметала и разрывала. Перебирая ногами, мальчишка успевал смотреть по сторонам, но замер, стоило им выйти из вокзала на площадь. Задрав голову, он увидел над ними башню с часами.

– Виктор Павлович, это Кремль?

– Да куда там! А ты почему спрашиваешь? Видел уже, что ли, Кремль?

– Видел. В учебниках. И в газетах, – Володя не мог оторвать взгляд: – Вот эта, и вон та башни, – ткнул она на два корпуса Казанского вокзала, центральный и для касс дальнего следования, – точь-в точь, как в Кремле.