Мы прервали историю ювелира Владимира из Опочки в тот момент, когда он остался жить в Старице и служить в этом городе удельному князю Владимиру Андреевичу. Узнав о смерти брата и кресте, отданном им беглому Андрею Курбскому, ювелир уговорил Старицкого спрятать главный крест так, чтобы найти его мог только кто-то из его близких. Когда в октябре 1569 года по приказу Ивана Грозного была отравлена семья Старицких, расправа не коснулась лишь троих младших детей, их родовое имение царь отдал на откуп опричникам. Чтобы не сидеть на колу, ведь про его хорошую дружбу с убиенным князем знали многие, ювелир Владимир немедля бросил в Старице дом, добрых людей, славную жизнь, кормящее ремесло и с небольшим скарбом вернулся в Опочку, сменив имя.
Сорокачетырёхлетний и вдовый Владимир, а вернее теперь для всех обрусевший турок Селим, в родном городе он не задержался и месяца. Опасаясь, что в нынешнем османце-ювелире кто-то из местных сможет признать бывшего русского кузнеца, беглецы переехали за тридцать вёрст от границы вглубь страны в крепость Красный город. В составе Псковской губернии Красногородский уезд давно служил обычному люду местом спасения. Земли эти беспрестанно воевали то литовцы, то русские, одни не лучше других: иноземцы никогда не жалели покорённых, а на Руси теперь вовсю гуляла опричнина. Там, где появлялись государевы кромешники, мрачные ликом, в чёрных скуфейках и подрясниках, с собачьими головами, привязанными к шеям лошадей и метлами на кнутовище, гойдящие и тут же окладывающие себя крестами, люд прятался по погребам и выжидал, пока бандиты не схлынут.
Уже скоро свершился известный истории Новгородский погром, который Грозный устроил в отместку вольным новгородцам за мнимый сговор с убиенным князем Владимиром Андреевичем Старицким. Уничтожив там более десяти тысяч знатных людей, деспот хотел задушить народовластие и в соседнем Пскове, навсегда искоренив вече и подчинив вольные города Москве. Он уже начал убивать, однако, согласно преданию, испугался псковского юродивого Николы, протянувшего царю кусок мяса со словами: «На, съешь, ты же питаешься мясом человеческим» и предрекшего царю беды, если он не пощадит псковичей. Ослушавшись, царь приказал снять один из колоколов псковского монастыря на переплав на ружья, как вдруг под ним пал его конь. Испуганный, Грозный отступился от намерений и оставил вольным не только Псков, но и все города и деревни Псковской губернии. Но страх был посеян, и люди долго ещё укрывались в лесах, не веря в покой.
Семья Селима навсегда осталась в Красном городе. Поставив общий дом «внутри страны», мужчины, женщины и дети стали жить в крепостном Посаде. Старший сын кузнеца Михаил ещё в Старице избрал для себя отцово ремесло, младший Фёдор был крестовым мастером. Деревянная крепость по форме неправильного прямоугольника, с деревянными же башнями по углам, высилась на земляном валу левого берега речки Синей. Вплавь по Синей можно было дойти до реки Великой, а по ней к северу до Пскова, к югу до Опочки. Внутри крепости стояли жилые помещения для губного старосты, воеводы, купцов. Простой люд в крепости не жил, а селился на другом берегу, восточном. Русло в этом месте было приподнятым и с твёрдым грунтом, так что в час беды перейти речку можно было и вброд. Чтобы ноги не мочили важные люди, кои часто ездили через крепость, с берега на берег в дно вбиты были «козявки», а поверх этих распорок поставлен временный мост. По тревоге мост быстро убирался. Были и плоты, на каких перевозили через реку скот и лошадей. Именно для последних стояла в крепости кузня. Местный кузнец, истёртый возрастом, как коренной зуб долгожителя, уже не чаял дождаться смены, поэтому необыкновенно обрадовался появлению Владимира и сына его старшего Михаила. Младшему Фёдору тоже работа нашлась: стоило лишь узнать посадским, что отец его родом из Константинополя, родины мастеров по металлу, да увидеть какие кресты творят мастера, пошли заказы со всех губ, а потом и волостей, а через время и со всего уезда, и даже губернии.
Первое время на обрусевшего османца с голубыми глазами и белой кожей косились. Народ на Псковщине был исторически неприветливый и пугливый, потому как веками терпел гнёт и обиды всех и каждого, пока не взял правление своими землями в свои руки. Каждого пришлого местные долго осматривали и изучали так, что про красногородцев вышла в свет старинная присказка: «Город Красный, река Синяя, народ чёрный – раков боится». Видимо, под раками подразумевались все те налётчики, что постоянно зарились на эти земли. Подружиться с местными можно было, только заявив о себе. У работящих и молчаливых переселенцев это получилось, так что уже скоро зажили они в Красном городе, пробуя забыть прочие печали.
Больше про жизнь Владимира из Опочки добавить нечего. Разве что сказать о том великом разочаровании страной и судьбой, что настигло его. Сделав всё для того, чтобы жить и умереть в богатстве и почёте, многие русские ушли, не оставив следов. Из всех завоеваний отца детям кузнеца из Опочки перепала только медная сковорода да сомнительная легенда о двух крестах. Пересказывать её Фёдору, крестовому мастеру, пришлось в 1573 году при странных обстоятельствах.
Года ещё не прошло, как они с Михаилом похоронили отца. Среди ценностей, оставленных детям, был наперстный крест, очень похожий на святыню Стефана Великого, но всё же не сам он, а очередная копия. Такие кресты, большего или меньшего размера, были у епископов, диаконов, иереев, святителей и прочих священнослужителей христианского вероисповедания в большом спросе. За свою жизнь при дворе князя Владимира Старицкого ювелиру Владимиру пришлось выковать не менее сотни похожих крестов: золотых, серебряных и медных, то оставляя святыню в первозданном католическом виде, где крест четырёхугольный, а распятие с опущенной головой и руками и ликом Иисуса страдающим, то переиначивая на православный манер – шести, а то и восьмиугольной формы, с косой нижней планкой для двух нескрещенных ног, прибитых каждая отдельно, вскинутой головой и руками, распахнутыми навстречу верующим. В те времена чёрный люд нательных крестов не носил, оставляя эту привилегию религиозным чинам. Однако, благоволением князя Старицкого у крестового мастера Владимира, его детей и внуков тоже были такие энколопии, из серебра и с каменьями меньшей цены, однако формой, ликом и выгравированными заповедями сличные со знаменитым крестом молдавского Господаря.
Год 1573 выдался скудным на урожай, и по этой причине Фёдор решил продать крест, оставшийся от отца. Именно на нательный крест, а не монисты и бусы, какими тоже торговал потомок кузнеца и ювелира, обратил внимание один знатный вельможа из Литвы. Прохаживаясь по Опочкинской ярмарке по рядам, мужчина в длинном плаще буквально выхватил энколопий с прилавка.
– Откуда он у тебя?
Продавец, страшась гнева, стал юлить, придумывая, что вещь прибыла из Константинополя. От репрессий и деспотизма Грозного русское общество обнищало, в том числе и духом. У народа без морали и веры не стало общности и каждый выживал самостоятельно, как мог, боясь проронить лишнее слово и лишний раз казаться кому-то на глаза. Ливонец был одним из приближённых Андрея Курбского. Он купил крест, а через месяц приехал за Фёдором. При тайном свидании последний и пересказал давнюю легенду отца о двух крестах. Андрей Курбский поверил этому рассказу и тут же выложил её Стефану Баторию, славному воеводе из Трансильвании, так мечтавшему о литовском троне. Оба мужчины были крайне заинтересованы в том, чтобы настоящий крест послужил Марии Старицкой.
Геополитические события тех лет касались Марию Старицкую, казалось бы, относительно, однако описать их стоит, чтобы понять, что за интерес был к этой женщине сразу у нескольких важных исторических мужей той эпохи. В 1572 умер главный враг Ивана Грозного литовский король Сигизмунд II, и польский Конвокационный сейм стал готовить выборы правителя Речи Посполитой и Великого княжества Литовского. Одним из кандидатов на это место был русский великий князь, но в результате Королевских выборов в Речи Посполитой в мае 1573 года титул приписал себе Генрих Валуа. А уже в 1574 году француз бежал в Париж из «дикой восточной страны», оставив её на два года в состоянии безкоролевья. Иван IV, всегда жаждущий присоединить к своим многочисленным титулам ещё и звание царя Польского и Великого Княжества Литовского, решил действовать в двух направлениях. Прежде всего он породнился с Магнусом, принцем датским и норвежским, а с 1570 года ещё и королём литовским. Для него у русского царя давно была на примете младшая из дочерей Старицких. Полностью зависимая после смерти родителей от опеки бездушного дядьки, весной 1573 года тринадцатилетняя Мария была выдана Грозным за Магнуса. Тридцатилетний исповедник лютеровой ереси, кривой на один глаз, скупой и жестокий, Магнус с первого дня был ненавистен юной сироте, неспособной противиться воле дядьки Ивана. Магнус же позарился на приданное. Грозный обещал за любимую племянницу «помимо всякой рухли, пять бочек золота» и нужные бедному вассальному королю города и земли соседних северо-западных государств, образующие для русского царя буферное государство. «Где-то там между Оберпаленом и Ревелем, который Магнус уже воевал бок о бок с русскими воеводами, но бесславно, и, ах, да! не забыть бы ещё наказать ему по пути прибрать к рукам Лифляндию». Впрочем, уже сама свадьба вышла насмешкой: наквасившись, великий князь пустился в пляс под торжественный напев символа веры святого Афанасия, отбивая такт тем самым жезлом, что послужил не так давно орудием убийства сына и не соблюдая величия древних христианских церковных традиций. А когда вместо золота королю и новой королеве Ливонии погрузили на телеги лишь несколько сундуков с бельём невесты, то многим стали понятны настоящие планы русского правителя. Правда, уже перед самым отъездом молодожёнов из Александровой слободы, где играли свадьбу, единственный брат невесты Василий Старицкий, посажённый отец во время церемонии венчания, вынес грамоту с отписью Грозным в честь Магнуса эстляндского городка Каркуса, не так давно занятого русскими воеводами. Обманутый и обесчещенный, ливонский король покинул чужую страну, затаив злобу на всех русских и, прежде всего, на жену. Понятно, что Грозному сантименты новоиспечённого родственничка были по боку, так как параллельно с этой дипломатической интригой, Иван вёл переговоры со Стефаном Баторией.
