Он сказал: «Пойдём к горе». И вручил мне свиток.

Трубка его давно погасла, но он продолжал жевать мундштук, периодически гоняя в узких губах.

– Не открывай.

Выходило что-то вроде «не овывай». Я отпустил завиток бумаги.

– Почему?

– Не открывай, говорю, – «не овывай, ю».

Открыть следовало у подножия горы.

Он появился внезапно. С неба посыпал снег, мокрый, липкий, забивающийся под воротник и стекающий ледяными струями по спине. Снег напоминал навязчивых мух, вился, хрустел, не отмахнуться, не спрятаться. Я не любил зиму, с вьюгой с горы к поселению спускалось чудовище, поживиться. Прошлой зимой унесло мою сестру.

– Вынырнуло из темноты, – рассказал я, – мы кидались снежками, как дети. Тьюи такая меткая, она всегда попадает в голову или в глаз. Я оттирал очередной снежок, когда она закричала. Тоненько. Нежно даже. Я помню кровь на снегу и помню, как бежал. Везде снег, везде, и красные следы. Я не видел их, только силуэт, огромный, рогатый и хвост змеей. Я протянул руку, будто бы мог ухватиться за Тьюи. Руку что-то сильно дернуло, боли не было.

И вот.

Я показал кривые шрамы на запястье.

И тогда он сказал, что мы пойдём к горе, вдвоём.

В поселении его не замечали. Он пил пиво, пыхтел вонючим дымом, не снимал ни перед кем островерхой шляпы. Говорил мало, обрывисто и только тогда люди будто бы просыпались, рассеянно хмурились, разглядывали про, озирались по сторонам, призывая в свидетели хоть кого-нибудь. Стоило ему замолкнуть, как он тут же исчезал для них. Но не для меня.

– Как тебя зовут? – спросил в первую встречу. Он достал маленькую книжицу, погладил истёртую бурую кожу, пролистал.

– Пусть будет Марций.

Я старался не называть его по имени, мы никак к друг другу не обращались, хоть и провожали каждый вечер робкое зимнее солнце в сумерки, в ночь.

Я поправлял соскальзывающие ноги, отфыркивался от снежных мух, косился на рукоять меча, упирающуюся под рёбра.

– Держи крепко.

Он говорил и о мече, и о себе. Я ненавидел зиму всё больше.

– Боги обратились в чудовищ, когда люди перестали в них верить, – сказал я.

– Интересно говоришь, мне нравится. В чудовищ поверить легче. А страх кормит лучше благоговения.

– Что такое благоговение?

– Его ты испытаешь, когда дойдём.

Гора напомнила мне кашу из детства. Мама наполняла глубокую тарелку, каша высилась могучей, непоколебимой твердыней. Я покорялся ей, она мне никогда.

– Слишком, – прошептал я.

У подножия лежало озеро, лёд затянул водяную гладь узорным панцирем, гора смотрела в сверкающий доспех и в отражении выглядела больше, страшнее.

– Снег прекратился.

Чёрный небосвод впитал весь снег, вьюга бушевала на нем мерцающим танцем звёзд.

– Ждём.

Он загасил трубку, завернул в тряпицу, спрятал у груди. Снял шляпу, завернул острую верхушку, оставил сиротливо лежать у кромки ледяного озера, перевязал седые волосы тесемкой.

Чудовище выпрыгнуло из под земли. Набросилось на него, подмяло, бросило на лёд, ринулось следом. Он встал, отряхнулся, вытянул руку. Я отчаянно вынимал меч из ножен, руки падали безвольными плетьми, колени подкашивались.

Чудовище это или бог – в тот момент смыслы испарились, слова разбились об ужас, сковавший меня. Оно походило на волка и медведя, сквозь мех поблескивала голубая чешуя, длинный хвост украшали шипы, голову ветвистые оленьи рога. Оно дышало холодом и совсем не пахло. Живое должно источать запахи, приятные или мерзкие, какие-нибудь. Чудовище пахло разве что тьмой, отчаянием.

Огромная пасть распахнулась, с клыков капала льдистая слюна, чудище упало сверху, лязгнули челюсти. Я повалился на снег, выпустив из рук бесполезный меч.

Чудовище урчало, медленно поворачиваясь ко мне. Звёзды погасли. Лёд переливался, всполохи поднимались из глубины, разливались по поверхности, гасли и вспыхивали. Чудище сделало шаг, завыло. Брюхо его надулось, затрещало, оглушительный вой обрушился на гору. Я приподнял голову, чтобы встретить смерть лицом к лицу. Чёрная кровь брызнула на меня, я попробовал чудовище на вкус. И осознал благоговение.

– Вместе с обликом они утратили и разум.

Он вновь отряхивался, тряс руками, брезгливо морщась.

– Отдохнул?

Я кивнул не в силах ответить.

– Обернись.

Второе чудовище кинулось на меня. В желтых глазах горел огонь. Оно выползло отомстить. Я нашёл меч.

– Годишься, – смеялся он.

Зубы его спорили белизной с зимой. Он набивал трубку, шляпа бодро топорщилась в небеса

– Вытри меч.

Я отбросил оружие далеко и не собирался к нему прикасаться. Кровь второго чудовища оказалась красной. Она впитывалась в красный плащ, и в голубом свечении льда казалась жидким пламенем. Кудри отрасли, губы алели не угасшей ещё страстью, крылья носа заострились, залегли в уголках глаз морщины тревог и забот, но это была Тьюи. Кто-то глухо плакал в ночной тишине, совсем рядом, словно щекой к щеке со мной, отчего и мои щеки странно намокли, замёрзли, отяжелели.

– Вытри меч. Богам не чуждо человеческое. Ты мне подходишь. Ты выжил, остальные увы… увы… Свиток где?

– Здесь, – я достал из-за пояса измятый свиток, – пора?

Он кивнул. Свиток раскрылся сам собой.

– Калеб. Кто это?

– Теперь это ты. Встань, Калеб.

Я встал, с удивлением глянул на девушку, лежащую у ног. Бледная красота её волновала сердце.

– Как она столько прожила?

– Сильный дух.

– А с ними что, Марций?

Из горы выбежали крохотные меховые комки. Они водили хвостами по снегу, к матери подойти боялись.

– Малы пока. Ни к чему грех брать.

– Ни к чему…

Я подобрал меч, тщательно оттер рукавом, вернул в нужны.

– Свиток? – спросил он, влезая мне на спину.

Свиток написал «юг».

– Юг, – повторил я.

– Значит, на юг идём.

– Там будет дом?

– Отныне да.

Малыши подкрадывались к озеру.

– Интересно, как её звали? – спросил я, когда вершина горы перестала звать меня обратно. Утро разрезало горизонт, – Она мне будто бы знакома.

– Первая удача. Тебе встретится много богов. Я тебя научу всему, сынок, ведь для меня эта удача была последней.

– Разве же это горе, – сказала лягушка нежно.

Коснулся её Иван – кожа влажная, прохладная, гладкая, не убрал руки. В глаза заглянул – утонул, взгляда не смог отвести от темных омутов: горели в них звезды, со звездами небесными сиянием споря.

Всё знала лягушка. Почему Иван-царевич стрелу золотую в небо пустил, для чего стрела прямо в лапы ей упала. Обещалась теперь тоске Царевича помочь:

– Всем нужна добрая жена, она любое желание исполнить может.

– Будь моя воля, – махнул рукой царевич и понял, что махнул рукой и на желание, и на волю, и на выбор стрелы, – да что тут… младшему сыну один путь.

– Возьми меня, царевич, в жены, – взмолилась тогда лягушка, – не пожалеешь.

Делать нечего, согласился Царевич, завернул находку в белый шелковый платок. Лягушка сидела в платке молча, держала золотую стрелу в лапках всю дорогу. Иван на суженую не смотрел, гнал коня и горестные мысли. Ждали его холодные объятия ночей.

Смех гремел в царских палатах громче колоколов свадебных. Царь взирал на невест старших сыновей благосклонно, стать девичью видать ещё с ворот: взмыленные кони гнулись под тяжестью полнокровных девиц, тянулись за ними телеги с приданым. Не пожалел царь, что отдал стрел заветных. Всего три оставалось у него, ведающих цель. Покойная жена, добрая женщина, принесла с собой не шелка, не жемчуга, не меха соболиные, – колчан со стрелами. С чем нашёл, такую и взял.

– Натяни тетиву и пусти в ту сторону, куда сердце потянет, – говорила жена в первую ночь в покоях царских, – да держи в голове заветную мысль.