Доктор Робинсон какое-то время молчал. Мы просто сидели в полуденной тишине и слушали, как за окном легко шелестят листья дуба. Наконец я продолжала:

– Думаю, вы предполагаете, что моя мама старалась изо всех сил. Она хотела, чтобы я росла в нормальной семье. Поэтому она выходила на охоту. Она искала мужа и отца.

– Да, я действительно думаю, что так оно и было, – ответил он. – И мне нравится ход ваших мыслей, но вместе с тем я хочу, чтобы вы мыслили реалистично. Я не пытаюсь изобразить вашу маму святой, и вам тоже не стоит. Просто постарайтесь думать о ней как о нормальном человеке, молодой женщине, которую вы можете принять и понять. Ей было всего семнадцать, когда у нее родились вы, так что она, возможно, таким образом искала лучшей жизни – не только для вас, но и для себя. Но в этом нет ничего плохого. Это не делает ее безответственным человеком. Желать любить и быть любимыми свойственно людям. Большинство из нас хотят настоящей, глубокой близости с другим человеком.

– Родственной душой, – сказала я.

Какое-то время он смотрел на меня, а потом поднял руку перед собой.

– Давайте не будем излишне романтизировать мои слова.

– Вы не верите в родственные души? – спросила я.

Он замялся и несколько раз моргнул, вид у него был встревоженный. Затем он взглянул на часы на своем запястье.

– Боюсь, наше время уже вышло.

Я посмотрела на напольные часы.

– Надеюсь, другой пациент не слишком заждался.

– Все в порядке. На сегодня вы у меня последняя. Но нам действительно пора закончить.

Глубоко разочарованная, потому что мне отчаянно хотелось услышать его ответ на мой вопрос, я наклонилась вперед, натянула туфли, подняла сумку с пола и встала.

– Это был по-настоящему хороший сеанс, – сказала я. – Иногда мне не верится в то, о чем мы говорим. Вы будто зажигаете лампочки в моей голове.

Он тепло улыбнулся.

– Увидимся на следующей неделе?

– Конечно, – ответила я.

Меня ничто не остановит.

Он прошел за мной к двери и попрощался, прежде чем мягко закрыть ее за мной.

Спускаясь по скрипучей лестнице в пустую приемную и выходя в солнечный полдень, я чувствовала, как трепещет мое сердце. Я поймала себя на мысли о маме, о том, как счастлива она всегда была в первые дни новых отношений. Именно тогда мы вместе ходили на бейсбол и в походы и она была лучшей матерью в мире, улыбалась, смеялась и пекла печенье, которым так приятно пахло дома, когда я возвращалась из школы.

Тогда же я осмеливалась поверить, что мой мир может быть другим. Все, чего я хотела, – чтобы мы были счастливы и в безопасности, но счастье моей матери, казалось, было связано лишь с успехом или неудачей ее нынешних отношений. Все было так изменчиво и непредсказуемо. Все зависело от мужчины, от того, насколько он был добр к нам, и от того, с какими надеждами мама смотрела в будущее.

Вот почему я никогда не хотела полагаться на кого-то еще, чтобы осуществить свои мечты. Я хотела быть самостоятельной.

Но значило ли это, что я должна быть одна? Разве нельзя было полюбить кого-то, кто не стал бы для меня катастрофой? Встретить хорошего, порядочного мужчину, такого, как мой дед? Человека, на которого я могла бы положиться и которому могла бы доверять?

Я не знала ответа на этот вопрос, но хотела обсудить его на следующей неделе с доктором Робинсоном. Мне не терпелось продолжить с того места, где мы остановились. Может быть, в следующий раз я решусь и расскажу ему, что именно чувствую.

Я сердито бросила трубку после очередного неприятного разговора с какой-то женщиной из Национального совета по безопасности на транспорте. Я была уже на шестом месяце беременности, а они до сих пор не закончили отчет о так называемой аварии Дина, и эта женщина ясно дала мне понять, что устала отвечать на мои звонки.

Это меня расстроило, потому что сперва она мне сочувствовала. Сопереживала моей потере. Говорила со мной ласково и мягко. Но недавно ее тон изменился, и я подумала, что, может быть, в самом деле стоит рассмотреть предложение, которое сделала мне врач миллион лет назад, и поговорить с психотерапевтом. Потому что, возможно, проблема была не в женщине из Национального совета. Возможно, проблема была во мне.

Я тупо смотрела на стопку отчетов о крушениях, которые читала последние полгода. Копии отчетов я получила в библиотеке Федерального авиационного управления во время своей исследовательской поездки в Вашингтон. Больше всего меня интересовали самолеты, исчезнувшие над Бермудским треугольником, и я узнала много невероятного, что было не так уж далеко от диких историй Брайса Робертса.

Было несколько расследований, в которых упоминались необъяснимые радиопомехи и отключения электроэнергии, исчезновения без каких-либо сигналов бедствия и проблем с двигателем и в идеальную погоду. Не было сообщений ни о пожарах, ни о взрывах. И никаких обломков или тел так и не было найдено.

В одном отчете был сделан тревожный вывод о том, что самолет, по всей видимости, столкнулся с «внезапной мощной силой, из-за которой он стал непригоден к полету, и, таким образом, задача по управлению им вышла за пределы человеческих усилий». Природа силы, сделавшей самолет неуправляемым, была неизвестна.

В другом отчете о похожем исчезновении говорилось, что «расследованию никогда не представлялось более загадочной проблемы».

Для меня было очевидно, что мое исследование темы пропавших самолетов стало навязчивой идеей, что всех беспокоило, потому что ажиотаж СМИ сошел на нет и увлечение публики Бермудским треугольником прошло. Одна я все еще была на этом зациклена. Одна моя подруга предположила, что виной всему беременность и гормоны. Сара думала, что я потеряла связь с реальностью. Неделю назад она вновь умоляла меня обратиться к психотерапевту.

Сидя за кухонным столом, я прислушивалась к приятному ощущению того, как в животе шевелится малыш. Это было похоже на взмах крыльев бабочки. Он брыкался или ворочался? Он это или она?

Я откинулась на спинку кресла, вновь взглянула на отчеты о катастрофах и поняла, до чего в квартире тихо. Ни музыки, ни телевизора, ни смеха, ни разговоров. Только я наедине с шелестом страниц. Днем было еще терпимо, но ночью, в темноте, когда горела лишь лампа на журнальном столе или холодная люминесцентная лампочка на кухне и тишина становилась невыносимой, я осознавала, как отчаянно скучаю по Дину. В моей жизни не осталось радости, только ужасное горе, порожденное непостижимой утратой. Иногда все мое тело ломило от боли в сердце и я не могла уснуть. Ночь за ночью я вставала и до рассвета читала отчеты о расследованиях авиакатастроф в поисках зацепки. Чего-то, что могло произойти в прошлом. Чего угодно, что дало бы мне представление о том, что стало с Дином, есть ли вероятность того, что он все еще жив. Но ночь проходила за ночью, и результат был тот же. Я ничего не нашла.

Малыш вновь брыкнулся, я стала рисовать пальцем маленькие круги чуть выше пупка.

– Привет, – мягко сказала я. – Здесь слишком тихо, тебе не кажется? Может, ты хочешь послушать музыку?

Он – или она – не ответил, и мне еще больше захотелось разбавить тишину. Я поднялась и взяла с полки над стереосистемой альбом Ван Моррисона «Moondance», один из любимых альбомов Дина. Мы слушали его, когда только поженились и жили в крошечной однокомнатной квартирке рядом с летной школой. Отец тогда еще был жив, но мы с Дином были полностью отрезаны от семьи, что и сблизило нас. Только после смерти отца мама наконец связалась с нами и предложила переехать в ее квартиру.

Опустив иглу на виниловую пластинку и услышав знакомые гитарные аккорды и джазовые ритмы, я задумалась: не рассмотреть ли мне переезд домой, в Нью-Йорк? Мама предлагала это с тех пор, как узнала, что я беременна, но я всегда отказывалась. Наверное, я хотела, чтобы этот пресловутый свет в окне горел для Дина. И Нью-Йорк сейчас не особо меня привлекал, потому что именно там у нас с отцом произошла последняя ужасная ссора. Но папы уже не было, а мама с нетерпением ждала, когда станет бабушкой.