Толки о совершаемом кощунстве достигли наконец и неблизкого Киева, 95-летний старец Ижакевич отыскал спустя почти полвека тоже ещё вполне живого архитектора Леонтовича, и вместе с другими растревоженными людьми им удалось в 1960-м году достучаться в саму Москву. В писательском повременном издании появился возмущенный призыв спасти памятный храм Берестецкой битвы; а год спустя в нём же помещен и немногословный ответ, что-де вопрос рассматривается и будут приняты должные меры. Прошло всего пять лет, и на самом деле бывшие скитские здания переданы были краеведческому музею Ровенской области, который на следующее лето, в 1967-м, открыл в них свое отделение, работающее поныне.

…Сам я узнал об удивительном этом соборе, словно насквозь пронизанном прозрачным склепом с мощами казаков, по видимости вовсе ненароком, случайно — просматривая сплошь патриархальный журнал по совершенно иной, исторически-московской надобности. Чудная заметка о храме-алтаре запала, однако, в память — но воочию взглянуть на него удалось много позже, проезжая мимо в 999 год крещения Руси Владимиром.

Дело было на Великую Субботу — то есть в самый канун Пасхи, выпавший на 18 апреля; но хотя на Волыни уже почти месяц вовсю праздновала возвращение тепла весна, в день приезда откуда-то из стран полунощи принесло могучий снежный заряд, кружившийся по сторонам дороги и временами вовсе накрывавший только что буйно зеленевшую долину Стыри.

Когда мы уже подобрались к самой скитской стене, внутренность за ней была настолько укутана летучим прахом, что и думать нечего стало пытаться делать какие-то снимки, ради чего и был совершен неблизкий поворот с направления, казавшегося тогда основным. Церкви тоже были заперты на замок, по рядом, в бывших кельях удалось-таки отыскать музейного голову, отдыхавшего после предпраздничной уборки.

Он доброхотно провёл по веренице храмов, показал всё, что удалось сохранить от былого живого великолепия, а напоследок пригласил к себе в особную комнатку и предъявил словно бы для опознания большой фотографический портрет. Судя по его изъяснениям, снимок обнаружился вчера внутри каменной тумбы — то есть основания главного Георгиевского престола. Впериваясь сколь возможно упорно, вместе разобрали дарственную надпись в «Почаевский казацкий скит», а под нею и скромный росчерк изображенного — «Кронштадтский протоиерей Иоанн Сергиев»…

Спустя ещё ровно четыре месяца и одну ночь я летел по воздуху на землю полудня; в голове крутились колючие мысли о совсем близкой кромке небытия, неминуемо возникающие в подобных обстоятельствах, сколько к ним ни пытайся привыкнуть. И среди них вдруг выплыло вовсе без приглашения вновь то знакомое лицо с найденной в скиту фотографии, а потом, почти без перехода, я все-таки вспомнил — будто мгновенная вспышка осветила — чем же сам-то связан со случайно попавшимся в стороне от пути Берестечком.

…Двенадцать лет тому назад мне досталось как единственное наследство от деда по отцу небольшое собрание его рукописей. Самого Михаила Ивановича Паламарчука я ни разу в глаза не видал: будучи человеком крайне своеобразным — хотя и проработав почти всю жизнь в непривлекательной должности банковского служащего, — он чуждался родни, с нашей семьёй вовсе почти не общаясь, и умер в далёкой Самаре, когда мне было всего пять лет от роду.

Судя по тому, что в одном из рассказов, почти неприкрыто жизнеописательном, речь идёт о событиях 1905 года в гвардейском сапёрном батальоне, стоявшем тогда в Петербурге на углу Кирочной и Преображенской улиц, дед появился на свет в 1884 или 1885-м: согласно тогдашнему закону, воинскую повинность «под знаменами» простые люди начинали отбывать с двадцати одного года. А из скудных воспоминаний потомков известно также, что родился он как раз в юго-западной Руси, на восточном Подолье, в нынешней Винницкой области.

Прожив почти весь отпущенный ему на земле срок в великороссийских пределах и в них же положа свои кости, дед Михаил Иванович писал исключительно украинскою мовой; причём занялся он тем сокровенным трудом, уже перевалив на восьмой десяток — по крайней мере, к этим годам относятся все сохранившиеся доселе произведения его пера. Лучший и самый короткий рассказ я перевел на русский язык под несколько измененным заглавием

«КАНУВШЕЕ В ЗАБВЕНЬЕ.

Осеннее солнце старалось нагреть землю впрок на всю долгую зиму. Под его приглушенным сиянием, нисколько не опасаясь раскоряченных чучел, тучами носились туда-сюда суетливые воробьи; пара щеглов, изящных и ловких, присела у одинокой конопли в огороде и поспешно лузгает семена, оглядываясь сторожко вокруг.

На застрехах хат, выпятя животы, греются сочные арбузы; а под ними заботливые дивчины развесили низки красной калины: знак любви и свадебных надежд. В садах на зависть гораздым к выдумке хлопчикам кое-где виднеются ещё поздние яблоки.

За речкою на пригорке золотится, прощаясь с увядающей своею красой, берёзовый лес, а посреди него один широколиственный клён вовсю запламенел червонным бархатом. Всё безпокоится, всё поспешает воспользоваться драгоценными часами последних тёплых дней.

По воздуху на крыльях лёгкого ветра длинными прядями паутины снуёт бабье лето. Вот оно опутало всё лицо резвой молодички, которая торопится куда-то улицею, вместе смеясь и бранясь. Из-за плетня отозвалась другая:

— Куда это ты бежишь, Килино?

— Да к волостной управе. Туда, говорят, повели моего Максима.

— Ас чего так?

— Да батьку ударил…

— Ой горюшко, ну беги же скорее!..

По пути ещё попадается безмятежная стайка ребятишек в длинных полотняных портках: одни верхом на палках, как на скакунах, другие, взнузданные веревками будто взаправдеш-ной упряжью, играют ногами не хуже добрых извозчичьих лошадей, — а их погонщики, вооружённые набитыми комками сошниковыми ружьями через плечо, гонят за собою облако пыли. Крик, гам и воинские клики оглашают окрестность…

Но вот все вдруг притихли, охваченные любопытством, — с волостного двора, закутанного в тополиную зелень, кружок людей шагает к навесу по другую сторону улицы. Посреди них двое: один лет тридцати, дюжий; другой старый и совсем седой, без шапки. Не сдержав тотчас охватившего их порыва, детишки сыпанули наперерез идущим и перемешались со взрослыми.

Те продвигались медленно и чинно, как бы совершая нечто торжественное. Безмолвно и важно ступая, они пересекли дорогу, так же молча вошли в поветовое правление, в тишине осмотрели его внутренность и стали вдоль стен. Земляной пол был покрыт трещинами, в уголку лежала кучка дров, посреди повети протянулась широкая низкая скамья.

Хлопцев на середину не допустили.

— Ну, что скажешь, Максиме? — спросил один из мужиков, по всей видимости главный над прочими.

Младший крестьянин встрепенулся и, оборотись к сивому старцу, поклонился ему до земли:

— Прости меня, батьку!

— Бог простит, сыне!

Ещё один поклон:

— Прости меня, батьку!

— Бог простит, сыне!

И в третий раз, покорно:

— Прости же, батьку!

— Бог, сыне, простит… ложись!

Молодой на мгновение заколебался, а потом с видимым спокойствием повернулся и лёг ниц на скамью.

Один из окружающих упёрся ему руками в плечи, другой — в ноги, оголивши зад до пояса. В руках третьего появился пучок берёзовых розог, поднялся вверх и с силою опустился на обнажённое тело. Оно шевельнулось и издало тихий стоп, а попёрек кожи вздулась кровяная черта.

— Раз! — сосчитал старший.

Снова пук поднялся на воздух — и опять багровая полоса обозначила место его падения.

— Два!..

Хлопчики врассыпную бросились вдоль по улице…Воздушное светило ласково пригревало и поветь, и летящую паутину, и малышню, которая без памяти от страха наяривала прочь во все лопатки, вздымая пыльную тучу. А издалека тягуче сочилась протяжная девичья песня:

Ой и вдарив Семён та и об полы рукамы —

Дитки ж мои дрибнесеньки, пропав же я з вамы…»