— Два дня тому. Да ты не пугайся, что позадержались, — не так-то просто сейчас коня достать, и вообще достанут ли еще, как знать? Деревни совсем запустели — то панщина, то жолнёрский грабёж, а тут ещё хлеба не уродились — и пошли люди куда глаза глядят. Слух есть, что сейчас на Московщине наших хорошо принимают, — говорят ещё, будто нарочно кордон на Донце поставили против татар и зазывают туда селиться. Ну и, конечно, немало мужиков с хлопцами подались в казаки, да под Зборовом и Збаражем полегли. Там и мой сынок бывал, и вернулся цел-невредим — а теперь отправился под Пляшевую, да вот назад-то нейдёт который уж день…
— Тетушка, милая, неужто ж вам сына не жалко?
— Как не жалко? Так жаль, что от жали той сердце плачет; ещё неделю обожду и тоже пойду тукать, быть может, хоть косточки до дому принесу.
Она склонила голову и задумалась; потом, словно самой себе отвечая, добавила:
— А совсем уходить со своей земли не хочу… Ну, лады: ты уж подкрепилась немного, приляг теперь, набери силы.
— Нет, тетушка, я лучше с вами на огород пойду поработаю. Давно я нашего бабьего труда не видала, кабы совсем не отвыкнуть!
Целый день помогала Настя хозяйке и несколько поуспокоилась. Под вечер, вместе с первой усталостью, почувствовала, что окончательно приходит в себя — только тревога за Левка не позволяла расслабиться, по она и о ней до поры помалкивала.
— Повечеряем-ка засветло, — сказала ей тетушка, — лучину зажигать небезопасно: ночью огонь далеко видать, оборони Святая Троица, выглядят ляхи да налетят напрасно.
— А мне что-то вспомнилось, — невпопад ответила погрузившаяся в свои думки дивчина, — ведь за походами да хлопотами я сей год и соловьёв не слыхала…
— Ничего, девушка, тебе-то они ещё не раз споют. Смотри, даже в смертный час люди о тебе позаботиться не забыли, уберегли.
Насте сделалось стыдно за свои мелкие обиды, она опять воскресила в памяти последнюю схватку, всхлипнула и спрятала лицо в подоле передника.
— Погоди плакать, молодица, зря это я, старая, тебе про горе напомнила, прости меня, бабу дурную…
— Боже ж мой, тетушка, я ведь и у татар в руках побывала — да казаки выручили, отбили.
Хозяйка только руками всплеснула.
…Поднявшись с восходом солнца, Настя опять не нашла её рядом с собою — видно, по крестьянскому обычаю поднялась тихонько прежде зари, а гостью безпокоить не стала.
«Чисто мати родная», — благодарно подумала дивчина и принялась одеваться. Только завязала запаску, как послышался близкий разговор двух мужчин. Она застыла на месте в полном онемении, а потом бросилась бегом в сени и выскочила вон через другие двери, ведшие на огород. Припала к притолоке, прислушиваясь к доносившейся с той стороны речи, но всполошенное сердце колотилось как будто прямо о косяк, мешая слуху. Потому-то она не сразу разобрала такой знакомый голос своего Левка, — но только что опамятовалась, опрометью помчалась на двор и, не видя никого, кроме своего суженого, не чинясь кинулась ему на шею.
— Левко! — и приникла к нему всем телом. — Я за тебя так боялась — ты ж у меня один!
— Ничего, рыбонька, все добром кончилось, — ласково гладил её парубок.
Постепенно Настя угомонилась, и её тёмно-серые очи вновь ожили. Левко глядел на неё и любовался — какая его подруга ладная, да только уж исхудала и осунулась, совсем как лози-ночка стала. И он снова прижал её к себе, выдохнув: «Серденько ты моё!..»
Настя тоже смотрела на него во все глаза и не могла оторваться: гордая стать, широк в плечах и крепок телом, через левое плечо перекинута казацкая свитка, правая рука покоится на шее коня; мышцы рук играют, набухнув силою под рубахой, а тёмно-русый чуб выбился из-под шапки и свис по высокому лбу. Длинное лицо загорело до красноты под ветром и солнцем; карие очи, наружно усмехаясь, прячут за собою какую-то тяжкую думу.
Настя обернулась на остальных и сперва наткнулась взглядом на заброжего казака, ходившего с Левком в село, а потом внимательно присмотрелась и к невестке — хорошенькой, резвой молодичке в запаске и очипке, повязанном так ловко, что он напоминал небольшой венок; кофта её была вся расшита букетами маков и васильков. Опрятная, словно голубка по весне, а башмачки держит в руках, ступая на босу ногу, — видать, бережливая.
Они пришли усталые, но почти невредимые, если не считать нескольких царапин, и привели с собою четверых копей, осёдланных по-казацки. Левко рассказывал:
— На селе уже ничего нету — второго дни стояли польские уланы, теперь там не то что коня — и шкуры конской не сыщется. Так мы ни с чем назад и ворочались, да около ветряка запнулись на пригорке пути разведать — глядим, вдалеке кто-то скачет. Мы молодайку на мельнице спрятали, чтобы не мешалась, а сами обминули её кругом, потому что дорога проходит прямо рядом, под боком. Видим: жолнёр коней ведет, и только он подъехал, что-то такое про себя насвистывая, — я как прыгну, да промеж плеч ятаганом: он даже и не кашлянул. Вот и досталась добыча, а этот вот светло-гнедой, увидевши меня, чуть не выдал, заржал — уж не Микитин ли часом? Эге, а где ж наш кобзарь? — мы ещё и певца дорогою подхватили…
Из хаты показался наружу старый слепец, нащупал рукою завалинку и присел.
— С нами хочет ехать на Украину, — сказал Левко. — А войско, люди говорят, двинулось к Белой Церкви — через Острог, Заслав, Полонное и Житомир. Вот к ним и надобно пробиваться. Тяжко, что скажешь! Кругом поляки рассыпались жировать, как те гуси по осени. А ещё раньше татары прошли…
Кобзарь сидел, наклонившись, а потом снял шапку, поднял незрячее лицо к небу; волосы его зашевелились на ветру, и он тронул, словно сам того не желая, струны, запев тихо-тихо:
Зажурылась Украина, що пиде ся диты —
Вытоптала орда киньми маленькие диты;
Малых потоптала, старых порубала,
А молодым середушним руки повьязала —
Пид хана погнала…
Замолк старец, прикрывши бандуру рукою, опять обратил к небу невидящее лицо; погодил немного, будто припоминая слова, и, склонив голову, повел далее в голос:
Бодай тебе, Хмельниченку, перша куля не минула,
Що велив орди брати дивки, молодици.
Парубки йдуть, гукаючи, а дивчата спиваючи,
А молоди молодици старого Хмеля проклинаючи:
Бодай тебе, Хмельниченку, перша куля не минула…
Все обступили кобзаря, сумрачно слушая песню; а когда он окончил, Левко поглядел на него с укоризною и недовольно молвил:
— Не годилось бы вам, батьку, петь подобное про того, кто сам каждый час кладет голову за вызволепье людей от татарской беды и ляшского ярма.
— Да разве ж, сынок, я своё — я народное пою…
И он снова сокрушенно склонился к струнам, ударив по ним руками, но уже без слов, ту же самую мелодию, она понеслась прямо в поднебесье, и там само солнце, как бы устыдившись человеческой беды, спряталось за тучу.
— Тётушка! — обратился к хозяйке Левко. — Дозвольте нам ещё эту ночь у вас переночевать, а с утра мы и тронемся.
— Да оставайтесь, люди добрые, сколько хотите — вы уже мне как свои стали…
Молодичка разом встрепенулась.
— Матусенька! может, и мы с ними пойдём? На селе почти души живой нет — да и села-то почитай что нема: одно пепелище. Сами люди спалили, чтобы панам не досталось, да и подались куда глаза глядят. Пойдемте, матусю, чего нам тут делать?
Жёнка начала отвечать медленно, видимо сильно колеблясь:
— Да не знаю уж, доню, как же своих-то покинуть: тут деды, тут батька мой лежит, тут молодость отгуляла. Вот придёт наш Павло — он пусть и решает; а не вернётся — тем паче не могу уходить. Сынку мой родный! — запричитала она и замолкла; а потом уже решительно повторила: — Нет, доню! Ежели желаешь, иди пока сама — хоть на Украину с ними, хоть на тот берег Днепра, а с добрыми спутниками пускай и на Московщину. Там в Острове, у дядьки Пилипа, подожди ещё Павла, а коли не появится уже — то делай что знаешь. Я тут остаюсь!
